Эта русская
Шрифт:
– На русском языке. Да, конечно, Тристрам. А чего ты ждал?
– Ничего. Разумеется. Просто хотел уточнить.
– Вернее, хотел предложить мне еще раз все обмозговать. Вдруг передумаю?
– Да нет, хотя, конечно. Хотел немножко побрюзжать о нашей грустной перспективе. И чтобы понимающий человек посочувствовал. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил – даже ты, Ричард, – лет через пятнадцать или того меньше русские тексты будет читать только жалкое меньшинство студентов, а то и вовсе никто. Разве ты это не понимаешь?
– Как только это произойдет, я немедленно
– Ричард. Ну зачем так Просто подумай, что лучше и насколько лучше. – Казалось, Халлет сейчас вскочит и примется шагать из угла в угол или, по крайней мере, по некоторой части обширного пространства комнаты, но вместо этого он лишь безрезультатно покопошился внутри или поверх своего кресла. – Черт побери, – продолжал он. – Ну послушай. Можно подумать, тебе раньше никто об этом не говорил. Если студент прочтет «Преступление и наказание» по-английски – это не просто лучше, это гораздо лучше, чем если он вообще не станет его читать, не сунет носа дальше заглавия, – а так оно, безусловно, и будет повсеместно, кроме как здесь и еще в нескольких подобных заведениях.
– Знакомство с текстом не должно ограничиваться сюжетом.
– Ну, помилуй, в нашем заведении студенты этим явно не ограничатся. Да и сюжет подчас бывает важен и интересен. До такой степени, что некоторые возможно, засядут за книгу по-русски.
– Предварительно поучив язык на каких-нибудь краткосрочных курсах, да? – Ричард осушил свой стакан. – Тебе не хуже моего известно, что у Достоевского каждая фраза написана так, как мог написать только он. В переводе, даже в самом лучшем переводе, это пропадает.
– Тогда, позволь спросить, зачем тебе было переводить Александра Блока?
– Кроме всего прочего, затем, чтобы подтвердить безусловную справедливость вышесказанного. Да брось ты, Тристрам. Неужели… да я уверен, тебе тоже противно думать о том, что юные оболтусы, прочитав русского классика по-английски, станут говорить себе: ну вот, одолел, превзошел, усвоил, – хотя что он на самом деле усвоил? Бледный, искаженный, уменьшенный список с реальности. Или, может быть, они успокоятся на том, что хоть и не знают романа, зато знают, о чем он. Ужас. Прости, я должен был это сказать, хотя и сознаю, что ты…
– Слышал это и раньше, пусть не в столь резких выражениях. Да. – Покряхтев и побарахтавшись с большей целенаправленностью, Халлет наконец сумел выбраться из кресла. – Я вот что тебе напоследок скажу. Ты попусту тратишь слова, и я это знал с самого начала. Даже самый образованный и самый мудрый человек не в состоянии встать на пути регресса. Или это я уже тоже говорил?
– Значит, по-твоему, мне надо бросить эту затею?
Халлет как раз начал выражать свое несогласие, когда наружная дверь рывком отворилась и в комнату, походя постучав, вошел щуплый светловолосый молодой человек лет тридцати. Это был упоминавшийся раньше Дженкинс, самый молодой преподаватель кафедры.
– Здравствуйте, Нейл, – ровным голосом проговорил Халлет, – А мы думали, вы уже уехали.
– Почти уехал. Следующая остановка Хитроу, потом
– Вам повезло, что вы нас застали, – заметил Ричард.
– Да, очень жаль, что я пропустил заседание. – У Нейла был провинциальный выговор, и только внушительный список академических успехов открыл ему, несмотря на это, путь на кафедру – Как оно прошло? Вижу, вам удалось невредимыми выйти из боя.
– Вам передадут протокол, – отозвался Халлет.
– А их по-прежнему ведут? Ну, с этим можно не спешить, по крайней мере в моем случае. У меня впереди полтора месяца блаженной свободы.
– Довольно курьезно звучит, если учесть, куда вы едете, – заметил Ричард.
Прежде чем ответить, Нейл Дженкинс поставил выданный ему стакан на узкий низенький столик, оценил расстояние до ближайшего кресла-раскоряки и легким скачком метнул туда свое тело. Это действие сопровождалось его характерным, отрывистым смешком, звучавшим почти непрестанно. Смешок повторился, когда Дженкинс перевел взгляд с Ричарда на Халлета и обратно, впрочем, в этом не было ничего непочтительного.
– Пожалуй, – проговорил он. – Пожалуй. Я прилагаю массу усилий, чтобы по прибытии на место как можно сильнее удивиться.
– Вы только в Москву или еще куда-нибудь? – спросил Халлет.
– Еще в Киев, разве я не говорил? Развлечение похоже, будет по полной программе. Одна ложка дегтя в бочке меда: я вряд ли увижу дивную Данилову. – После короткой паузы и парочки смешков Дженкинс пояснил: – Анну Данилову, поэтессу, то есть, я хотел сказать, поэта. Вы, конечно, слыхали, что она здесь?
– А, эта, – проговорил Халлет. – Юное скандальное дарование?
– Сколько я знаю, со скандалами покончено. Она утихомирилась. Уважаемый деятель искусств и все такое прочее.
– Кто это вам сказал?
– Не помню, Ричард. – Дженкинс опять перевел взгляд с одного на другого. – Все говорят. То есть те, кто не так привередлив по части художественных достоинств, как вы. Без этих вечных: «Да она ведь совсем бездарна, да он ведь совсем бездарен». Это, конечно, не мое дело, но вам не кажется иногда, что вы много теряете?
Ответа не последовало. Халлет проговорил:
– Возможно, стоит устроить ей творческий вечер, раз уж она здесь.
Вскоре после этого Дженкинс откланялся.
– А все-таки согласись, он довольно симпатичный. И действительно большой знаток Пушкина.
– Совершенно согласен. И все-таки я бы ни за что не взял на себяответственность за его поведение в Москве.
– Ты что, не помнишь себя в его возрасте? Любой человек старше сорока казался не то чтобы старикашкой, а страшным занудой. Кстати о занудах, я ведь собирался пробрать тебя не только за то, что ты как клещ вцепился в свои русские тексты, но и за злостное нежелание пойти на компромисс. Тебе не кажется, что лучше спасти хоть какие-то обломки кораблекрушения, пока еще есть что спасать? Умей приспосабливаться – так это, кажется, теперь называют.