Этьен и его тень(изд.1987)
Шрифт:
Джаннина с возмущением швырнула лиры на стол, а Вертлявый сказал:
— Напрасно швыряешься, синьорина. Ты ведь только невеста, а не жена богача Тоскано. В конверте, кстати сказать, четыреста пятьдесят лир, вдвое больше, чем стоят твои прозрачные сорочки.
Джаннина долго бушевала и ругательски ругала Вертлявого, ругала темпераментно, натурально, но не слишком искренне. Ее не так огорчила пропажа белья, тем более что за 450 лир можно купить не полдюжины, а дюжину батистовых сорочек. Но после всего,
Она увлеченно, совсем по-девчоночьи, пересказывала сейчас, как отругала Вертлявого, но при этом была недостаточно внимательна к отчиму.
Как только зашла речь о рубашках, Паскуале подавленно замолчал, угнетенный смутной тревогой, подступившей к самому сердцу.
— Ты меня простила?
— За что, отец?
— Из-за меня, из-за меня ты пострадала.
— Я каждый день молюсь богу и прошу его, чтобы это недоразумение с тобой и моим шефом поскорее выяснилось.
— Ты лишилась работы?
— Пока синьор Паганьоло меня не уволил. Конечно, конторскую работу в Милане найти нелегко. Найти работу труднее, чем ее потерять. Лишь бы не потерять свое доброе имя!
— Поверь, я это сделал только ради тебя. Когда я узнал, что тебя схватили черные рубашки и жестоко пытают…
Джаннина от удивления даже отступила на шаг, затем снова прильнула к решетке и крикнула так, что соседи встрепенулись, а тюремщик вскочил со скамейки.
— Кто тебе сказал?
— Разве неправда?
— Подлая ложь.
— А твое окровавленное белье?
— Зачем они тебя обманывали? — ответила она в тревожном недоумении вопросом на вопрос.
Паскуале, потрясенный новостью, онемел. Новость была бы радостной, если бы он уже не понял, что стал жертвой провокации.
— Что им нужно было от тебя, отец? — все громче кричала Джаннина. — Чего они Домогались? Надеюсь, ты не поддался? Не запятнал своей чести? Я могу гордиться тобой, как прежде?
Он двумя руками судорожно ухватился за прутья решетки так высоко, как только мог дотянуться, и поник головой.
— Ты ничего не сказал лишнего?
С большим трудом поднял он голову, уткнулся лицом в вытянутые руки.
В эту страшную минуту он хотел, чтобы решетки между ним и Джанниной были гуще, чтобы можно было спрятать лицо. Но все равно ему некуда было спрятаться, укрыться от вопроса:
— Значит, это ты?
Он и сейчас не мог собраться с силами, поднять веки и посмотреть на дочь. Только поэтому он не увидел, как сильно она изменилась в лице — ни кровинки. Он ждал от нее слез, которые облегчили бы его совесть, но не дождался этих слез.
Она повернулась и пошла к двери, опустив голову.
— Джаннина,
А больше никого крик не всполошил.
Мрачная комната, перегороженная двумя решетками, — эти решетки не раз были смочены слезами и слышали всякое, в том числе и крики вдогонку в самые трагические, последние мгновения, когда кончается свидание и начинается разлука — иногда короткая, иногда многолетняя, а иногда вечная…
Джаннина отвратила от Паскуале свой взгляд, свой слух и свое сердце.
38
Через три дня Кертнера вновь вызвали на допрос. За столом сидел новый следователь, а в кресле возле стола Кертнер увидел знакомого доктора юриспруденции. В петличке у него фашистский значок.
Когда конвойные вышли, доктор отвел глаза и сказал:
— Я сожалею о случившемся. Больше такое не повторится.
Доктор подошел, протянул руку Кертнеру и попросил извинить за несдержанность.
— Нет. — Кертнер отступил на шаг и заговорил по-немецки: — Мы не в равных условиях, и подать вам руку не могу. Я мог бы простить неграмотного карабинера, но не доктора юриспруденции. Это вы преподали урок римского права своим боксерам тяжелого веса. — Кертнер сплюнул кровь.
Доктор торопливо вышел из комнаты, а Кертнер успел заметить пренебрежительную улыбку, которой его проводил новый следователь. К чему относилась улыбка — к опрометчивой злобе начальника или к его скоропостижному раскаянию?
Следователь заговорил по-французски. Кертнер отрицательно покачал головой. Следователь перешел на английский — безуспешно. Неожиданно прозвучал какой-то вопрос на ломаном русском языке, но Кертнер пожал плечами — не понимает.
Пришлось следователю поневоле вернуться к немецкому, который он, по-видимому, знал слабо и старался его избежать. А Кертнер нарочно заговорил по-немецки сложными витиеватыми фразами и очень быстро. Следователь вспотел, лицо его было в испарине, он мучительно подбирал немецкие слова, а Кертнер при этом подавлял в себе желание подсказывать ему.
И лишь после этого Кертнер с безупречного немецкого перешел на плохой итальянский.
Новый следователь также начал с вопроса о ключах от сейфа «Банко ди Рома», но весьма спокойным тоном. Может, просто хотел продолжить допрос с того пункта, каким он закончился позавчера?
Кертнер упрямо и зло повторил то, что сказал Коротышке, а новый следователь в ответ спокойно закурил сигарету, протянул пачку Кертнеру, тот отказался. Следователь начал рассказывать о дьявольски сложных замках в банковских сейфах Милана и вдруг спросил: