Этичный убийца
Шрифт:
— Так вот, предлагаю тебе сделку, — продолжал он, поддевая зубьями вилки свой коротко остриженный ноготь. — Будем тренироваться — с сегодняшнего дня и до конца каникул. Даю тебе по доллару за каждую милю, которую ты пробежишь, и по десять долларов — за каждые пять следующих миль.
Признаться, предложение это мне показалось заманчивым: честно говоря, это было чертовски щедрое предложение — редкий пример поведения, достойного приемного родителя. Но в то же время я прекрасно понимал, что Энди не в последнюю очередь движет желание покрасоваться, продемонстрировать свою правоту. И все же он предложил мне отличную сделку, хотя хорошим бегуном я никогда не был. На уроках физкультуры, когда учитель отправлял нас нарезать круги вокруг школы, я всегда
Поэтому я отказался. Мне не хотелось тащиться на улицу и потеть на глазах у Энди, который будет наблюдать за моими усилиями и с презрением отсчитывать купюры. Как же: я стану тут пыхтеть изо всех сил, а отчим всякий раз, как я буду пробегать мимо дома, станет кричать мне вдогонку: давай-давай, шевели задом, Толстопуз!
Мне очень хотелось похудеть. Я был бы и рад сесть на диету, но этого я сделать не мог, потому что подписаться на программу потери веса было бы все равно что признать правоту Энди. Признать, что он был прав, дразня меня все эти месяцы сарделькой, куском сала и бурундуком.
Я понимал, что легкая атлетика — это выход. К тому же Энди упомянул об этом только однажды — значит, если я воспользуюсь идеей, то вовсе не обязательно буду ему обязан. Тренировки можно сочетать с диетой, а для отвода глаз говорить, будто я хочу перейти на другой режим питания, чтобы привести себя в форму. Но я и гроша бы не принял у отчима за эти усилия. Да, я хочу похудеть. Но Энди не должен иметь к этому никакого отношения.
И я бы ни за что не согласился бегать по Террапин-уэй. В Гибискус-гарденс — так назывался наш район — жило слишком много ребят из моей школы, некоторые из них даже в соседних домах, стоящих по берегам пруда, и мне не хотелось попадаться им на глаза — по крайней мере, пока я не научусь нормально бегать, пока не смогу пробежать хотя бы пять миль. Мне нужна была полная победа, безусловный успех: ведь школьные приятели тоже дразнили меня толстяком и куском сала. Правда, «бурундука» они заменили на «борова»: там, где мой отчим вынужден был оставаться в рамках приличий, ребята могли не стесняться.
Вместо того чтобы сразу выйти на улицу, я отправился в свою комнату, напялил кеды, врубил радио и принялся трусить на месте. В первый раз я выдохся уже через десять минут, потом продержался пятнадцать; прошла неделя — и я уже выдерживал полчаса, а еще неделю спустя я решил, что пришло время сделать первый забег.
Я представлял себе, как вернусь в школу победителем, в новой одежде, которую Энди вынужден будет купить, — ведь когда я похудею, старая будет висеть на мне, как на вешалке. Она уже и теперь сидела слегка мешковато. Что поделаешь, придется местным забиякам найти себе другой предмет для насмешек.
Впрочем, я никогда в это особенно не верил — и был прав. В голливудских подростковых фильмах подобные превращения — самое обычное дело, но в реальной жизни такого не бывает. В фильмах какая-нибудь уродина покупает себе новую одежду, делает себе модную стрижку, снимает очки и — алле-оп! — тут же становится первой красавицей в школе. А на самом деле стоит какому-нибудь школьному изгою-неудачнику попробовать подняться на ступеньку выше, как его тут же сталкивают вниз, отрезают ему руки и ноги и заколачивают в деревянный ящик. И когда в сентябре я вернулся в школу, сильный и здоровый, как любой нормальный десятиклассник, они продолжали дразнить меня поросячьей задницей — более того, так продолжалось до самого выпуска.
И все же чудесная мечта подталкивала меня вперед. Я устраивал пробежки, когда Энди уходил на работу, а мама отправлялась куда-нибудь по делам: я не хотел, чтобы они что-нибудь
— Ладно, — ответил он, растерянно пожав плечами.
Я сразу понял: он раскаивается, что пообещал мне деньги, и теперь всеми силами постарается избежать возвращения к этому разговору.
В легкой атлетике я добился неплохих результатов: меня включили в команду, и во время соревнований я вполне оправдал оказанное мне доверие. В скоростных забегах я не слишком преуспел, зато брал выносливостью, и в беге на длинные дистанции оставлял позади многих соперников и приходил третьим, а иногда даже вторым. Для заявки в университет это был вполне приличный результат: я был даже не самым последним в команде.
Вторая удачная идея осенила Энди более года спустя, на зимних каникулах, когда я учился в выпускном классе. Я лежал на кровати, читал — и вдруг в дверь моей комнаты постучали. Мы поужинали уже два часа назад, и звуки телевизора давно доносились из гостиной, где моя мать наверняка прилегла на кушетку и отключилась, вышивая по канве натюрморт с яблоками, над которым она в своей полудреме трудилась уже месяцев девять.
Энди не стал ждать, пока я отзовусь: он приоткрыл дверь и просунул голову в щель.
— Так-так, что тут творится? Хулиганишь небось?
Я сел на кровати и, развернув книгу на том месте, где закончил читать, положил ее обложкой вверх. Энди выдержал небольшую паузу, опершись о дверной косяк и как-то слишком уж бодро улыбаясь. Его прямоугольные очки в черной оправе соскользнули на самый кончик вздувшегося носа.
— Я думаю, — провозгласил он наконец, — что тебе следует выбрать какой-нибудь университет из «Лиги плюща» [«Лига плюща» («Ivy League») — объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США. В него входят Корнельский университет в Итаке, Университет Брауна в Провиденсе, Колумбийский университет в Нью-Йорке, Дартмутский колледж в Ганновере, Гарвардский университет в Кембридже, Принстонский университет в Принстоне, Пенсильванский университет в Филадельфии и Йельский университет в Нью-Хейвене]. Лучше, конечно, если это будет Гарвард или Йель, хотя, если что, Принстонский и Колумбийский, конечно, тоже сойдут. Ну и уж в крайнем случае можно пойти даже в Университет Брауна или в Дартмутский колледж.
Сам Энди учился в Университете Флориды, юридическую степень тоже получил в одном из местных колледжей, отнюдь не имевших общегосударственного значения. Но он так говорил, будто знает про «Лигу плюща» буквально все.
— Разумеется, я прекрасно понимаю, — продолжал он, — что ждать финансовой помощи от твоего отца нам не приходится.
Мой отец в те годы жил где-то на Ямайке. Там он работал инструктором по дайвингу и, если верить досужим разговорам, курил марихуану в сумасшедших количествах. В своем воображении я представлял, как он сидит на пляже в окружении растаманов с глазами, затуманенными травой, и лениво попыхивает косяком толщиной с сигару. Многие из моих друзей с увлечением слушали рэгги, но меня раздражали политические потуги Боба Марли, неистовство Питера Тоша, подогреваемое ганжей, и самовлюбленные гимны «Йеллоумена» [Йеллоумен (Yellowman, настоящее имя Уинстон Фостер, р. 1959) — диджей с Ямайки, популярный в 1980-е гг. ], — особенно когда я знал, что мой собственный отец где-то там, далеко, ведет образ жизни белого растамана. К тому же он давно уже перестал выплачивать алименты, и я два года не имел от него никаких известий — с тех самых пор, как теплым апрельским вечером он позвонил мне и пьяным голосом поздравил с пятнадцатилетием (в том году мне исполнилось тринадцать, причем в январе).