Это было под Ровно
Шрифт:
Шевчук, Струтинский, Новак, Гнедюк с группой бойцов из комендантского взвода врезались во вражескую цепь и били в упор.
Коля Маленький, притаившись за плетнем, короткими очередями стрелял по убегавшим врагам.
Хата, в которой разместился Цесарский с медперсоналом, стояла правее штаба и еще больше вдавалась в открытое поле. Туда в самом начале боя удалось ворваться нескольким бандитам.
Не успел Цесарский выстрелить из своего маузера, как в комнате одна за другой разорвались две вражеские гранаты. Цесарский был тяжело ранен. Были ранены еще два врача и две санитарки. Услышав вражескую команду, Цесарский
— Хлопцы, нас окружили, тикаемо в лес!
Бандиты поняли это как команду и бросились наутек.
Минут через сорок в деревне было уже тихо. Стрельба шла километрах в двух, где наши продолжали преследовать противника. На месте боя враг оставил до трех десятков трупов.
У меня в шинели было двенадцать пробоин, в шапке две, а на мне — ни единой царапины.
— Сегодня у вас второй день рождения, — сказал мне Коля Струтинский, считая дыры на шинели и шапке.
Еле волоча ноги, я пошел в санчасть. Раненный Цесарский и его помощники были уже перевязаны другими врачами. Зубной врач был забинтован с головы до ног: он был весь изранен осколками гранат.
Ко мне подошел Сухенко:
— Товарищ командир, вас просит Дарбек Абдраимов.
— Где он?
— В соседней хате. Он тяжело ранен.
Я пошел.
— Командир, ты жив? Не ранен? — спросил Дарбек, как только увидел меня.
— Жив и не ранен.
— Ну, и хорошо…
Он улыбнулся, протянул руку и слабо сжал мою. Оказывается, он первый услышал мой крик, когда я был в перекрестном огне, бросился вперед и был срезан пулеметной очередью.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я Дарбека.
— Очень плохо, товарищ командир.
— Ну что ты, Дарбек! Мы еще будем кушать твою «болтушку по-казахски».
Он ничего не ответил, только улыбнулся.
Через несколько часов он умер.
Мы ожидали нового наступления и решили подготовиться. На повозке я объехал кругом деревню и отдал все распоряжения.
В хате, где остановился штаб, ни хозяина, ни хозяйки уже не было.
— Вот так спокойная деревня! — сказал я.
Лукин теперь все уже узнал. Оказывается, мы остановились у старосты-предателя, и он успел сообщить о нас немцам.
Вскоре немцы начали наступление. Появились бронемашины и танкетки, заработали крупнокалиберные пулеметы, пушки и минометы.
В самом начале обстрела крайние хаты загорелись. Немцы пришли с той стороны, куда нам нужно было идти, — с запада. Но ворваться в деревню они не решались.
Боеприпасов у нас было мало, и с наступлением сумерек мы решили отойти.
Отходили с хитростью — сначала отошел отряд, оставив в деревне роту, которая отстреливалась. Потом рота отошла — оставила взвод. Взвод выскользнул, а немцы продолжали бесцельную стрельбу.
На первом же привале после боя Лида Шерстнева подала мне радиограмму. Это был приказ командования о выводе отряда в ближайший тыл Красной Армии.
Ближайшим тылом, по нашим расчетам, могли быть знакомые нам места, приблизительно там, — где мы переходили железную дорогу Ровно — Луцк. Теперь наш отряд пошел назад уже по пройденному пути.
Утром 5 февраля метрах в трехстах от железной дороги Ровно — Луцк мы натолкнулись на расположение кавалерийских частей Красной Армии. Но это еще не было линией фронта, это были передовые подвижные части нашей армии, которые прорывались вперед во вражеские
В этом бою у нас погибло восемь человек. И это был наш последний бой.
Вечером 5 февраля мы перешли железную дорогу и оказались уже на отвоеванной родной земле.
В конце февраля в санитарной машине я был отправлен в Москву. Со мной вместе поехали Коля Маленький и раненые, в том числе Альберт Вениаминович Цесарский. Отряд остался под командованием Сергея Трофимовича Стехова.
ПИСЬМО КУЗНЕЦОВА
…Я лежал в московском госпитале. После жизни, полной борьбы и опасностей, я оказался в тишине и покое. Не слышно выстрелов, не видно людей. Только время от времени в палату заходят врачи, сестры. Я чувствовал себя как-то тоскливо, непривычно. Единственное утешение — ежедневно свежие газеты и возможность слушать радиопередачи, не опасаясь, что не хватит питания для рации. Целыми днями я вспоминал в мелочах и подробностях нашу жизнь в тылу врага. И странно: насколько тогда, в ходе борьбы, мне казалось все недостаточным, теперь, когда я мысленно составлял отчет командованию, все представлялось значительным.
Мы передали много ценных сведений командованию о работе железных дорог, о переездах вражеских штабов, о переброске войск и техники, о мероприятиях оккупационных властей, о положении на временно оккупированной территории. В боях и стычках мы уничтожили до двенадцати тысяч вражеских солдат и офицеров. По сравнению с этой цифрой наши потери были небольшими — у нас за все время было убито сто десять и ранено двести тридцать человек. В своем районе мы организовывали советских людей на активное сопротивление гитлеровцам, взрывали эшелоны, мосты, громили немецкие хозяйства, предприятия, склады, разбивали и портили автотранспорт врага, убивали главарей оккупантов.
И по нескольку раз в день я вспоминал Николая Ивановича Кузнецова. Где он теперь? Что делает? Встретился ли с Валей?
И вот однажды я получил о нем весточку.
Я лежал с наушниками и слушал последние известия по радио. Без десяти минут двенадцать вдруг слышу:
«Стокгольм. По сообщению газеты „Афтенбладет“, на улице Львова среди бела дня неизвестным человеком, одетым в немецкую форму, были убиты вице-губернатор Галиции доктор Бауэр и высокопоставленный чиновник Шнайдер. Убийца не задержан».
Я подскочил в постели, хотел подняться, но боль пронизала меня. Я протянул руку и нажал кнопку звонка.
Все это было излишне, никого не надо звать.
Вошла сестра.
— Пожалуйста, дайте мне пирамидон, — сказал я.
— Сейчас принесу.
Кому я здесь буду рассказывать!
Итак, Кузнецов «не задержан». Да, это, конечно, сделал он, об этом мы говорили с ним в машине, которую тянула пара лошадей.
Но только через полгода я узнал подробности пребывания Николая Ивановича во Львове.