Это было у моря

Maellon

В нём был грог и медовый пирог,

И порок, и троллевский эль.

Оно было тягучим, как мёд,

Оно было верным, как пёс,

Оно было жгучим, как лёд,

Окончательным, словно погост.

Как по тропке бегут муравьи,

Капли бились в поверхность луны,

Где просили скитальцы воды

У неверной двоящейся тьмы.

Так кричат по ночам огни,

Так идут на дно корабли,

Так на белом стекле простыни

Остаются следы от любви.

Его трудно было не пить

И не лить по руке в тоске,

В

нём нельзя было не уплыть,

Растворившись, как яд в молоке,

Разорвавшись как пряхина нить.

Им хотелось остаться, но

Не пускало ночное вино,

Им хотелось убраться, но

Не давало ночное вино,

И ломало им крылья оно,

И лишало их силы оно,

И тянуло к себе на дно

Даже днём — ночное вино…

Ольга Арефьева. Ночное вино

2.

На этот раз все было медленно — словно все происходило на неспешной перемотке. Сначала он раздевал ее — вещь за вещью падали наземь, как до этого кружились листья в парке. Пташка теряла свои покровы — и тело ее белело березовым стволом в полумраке незанавешенного окна. Луч фонаря снаружи освещал ее — ввалившая линия скул, упрямый локон коротких волос, рука — как тонкая ветка, дрожащая на жестоком ветру. Порой она тянулась к нему — приникая, жадно и отрывисто к губам, как будто это было в последний раз. Оно и было так — их финальная ночь любви — прощальное откровенье, немыслимое рвенье все успеть, все прожить, выпить до последней капли.

— Не спеши, время есть.

— Его нет. Его уже нет… Радость моя, уже ничего нам не осталось…

— Еще осталось. Последняя ночь. Я люблю тебя.

— Если любишь — люби. Не останавливайся.

И так он и сделал. Приникая губами к ее нежной шее — а она только дышала, и в тишине ее неровное дыханье было как шелест дождя. Потом она раздевала его — так же неспешно, словно впереди была вся жизнь. Сил не было — но он терпел — чувствуя ее отчаяние, холодными пальцами по позвоночнику, теплыми ресницами по глади плеча — она владела им безраздельно и зная это — медлила. И когда наконец оба они были в том виде, какими вышли из материнского лона много лет назад — он подхватил свою добычу и отнес в постель.

Люби меня. Люби до конца. До начала. До рассвета, что разведет нас по разные стороны земли… Соединившись, они оба летели — и оба падали — синхронно, переплетаясь крыльями, черное к чёрному, белое к белому — одно целое — в двух сущностях. Моя. Моя — навсегда. Неважно, сколько лет этому «навсегда». Сколько веков. Сколько минут. Или это только одно мгновенье, начавшееся где-то далеко на море — и длящееся до сих пор? Он не знал. Только помнил — что избавиться от этого наваждения ему вряд ли удастся — даже когда металл и небо отнимут ее — возможно, навечно.

Осознание обреченности момента придавало любви немыслимую остроту. Оба они долго балансировали на грани — так долго, что Сандору показалось, что они тут оба умрут, так и не добравшись до последней вершины. И когда это все же случилось — губы в губы оба они шептали имена друг друга, словно в этом мире взлетов и падений названия вещей имели какое-то значение. И все прошло, волна схлынула — и впервые Сандор пожалел, что голубенькие таблетки, что пила Пташка, мешают им зачать новую жизнь. Тогда все стало бы проще — уже не стоял бы выбор, отпустить ее и уйти прочь —

или остаться. Забрать ее — или забрать самого себя из этого сладкого плена? Увезти ее, спрятать от всего мира — и жить, жить как никогда он до этого не жил. Но мысли его и желания как всегда запоздали — почему в этом мире он всегда промахивается, даром что с пятнадцати лет стрелял по цели метко?

Потом они лежали рядом — плечо к плечу, вычерченные на белизне простыни — не было в этом мире других мужчин, не было — других женщин. Их двоих только что создали — до жестокости правдиво и откровенно. Мир сократился до размеров гостиничного номера городка под идиотским названием «Мертвая Заводь». Тут время кончилось, и возродилось вновь, шурша снегом по стеклу, отрезая старые пути и сковывая льдом первозданности новые — которые предстояло еще освоить и осознать. Стало холодно — и Пташка — это ее имя? — придвинулась ближе, положив прохладную щеку ему на грудь — а Сандор все смотрел и смотрел в окно, на пролетающие мимо хлопья снега. Белым по черному, материей — по пространству — пока все вдруг не смешалось — и он не провалился в беззвездное пространство тяжёлого сна, где даже этих цветов не было — лишь одна серая мгла.

Санса дождалась пока он заснет. Лежала, прижавшись лицом к его груди и слушала, как равномерно, сначала быстро, потом постепенно замедляясь, бьётся сердце. Сейчас бы задремать, забыться— и не просыпаться вовсе. Но она упрямо не желала поддаваться сну. И вот, когда стало понятно, что Сандор спит — в полумраке она видела, как в странном детском недоумении разошлись недавно целовавшие ее губы, как затрепетали ресницы — грезами или кошмарами? — он вздрогнул и дернул плечом, и она тихонько приподнялась и отодвинулась.

Встала, беззвучно дошла до ванной. Потом обратно — умывшись ледяной водой. По привычке — одной из тех, от которых ей предстояло избавиться в самое ближайшее время и оттого еще более притягательной — накинула его рубашку, что нашла на полу и села на холодный подоконник. За стеклом медленно порхал снег. Санса смотрела не мелькающие мимо крупные, неправильной формы хлопья и вспоминала — разматывала клубок событий последних месяцев, равномерно, подтягивая пряжу дней, как учила ее мать когда-то. Нить должна быть натянута — но не слишком: чтобы не оборвать ее и не порезать себе пальцы.

Минуты мелькали то быстрее, то медленнее — иные события вызывали у Сансы сердцебиение, другие напротив погружали ее в ступор — и ей начинало казаться, что она медленно погружается в сон. Тогда она прижималась лбом к холодному стеклу — не давая себе утонуть, не давая времени себя обокрасть. Сегодня ему ее не победить: глядящему из окна на плаху уже все равно, придет ли завтра, и успеет ли он выспаться — слишком близко небытие, чтобы волноваться о подобных пустяках.

Нить разматывалась, садня ладони неожиданными деталями, уже позабытыми, но при прикосновении зацепляющимися за ворс событий и выплывающими из мглы на поверхность. Санса вспомнила, как боялась Сандора — он вызывал у нее опаску еще большую, чем вызывал даже Джоффри. Какая глупость! Первые взгляды — как злило ее то, что он украдкой таращился на нее за ужином у Серсеи: и так-то хотелось спрятаться — а тут ещё и этот неприятный мужик бросает на нее исподлобья непонятного назначения взоры. Санса тогда старательно прятала глаза — делала вид что ничего не замечает — но все равно краснела и смущалась — а он тушевался от того что его обнаружили и пытался не глядеть в ее сторону — и все равно украдкой скользил по ней взглядом.