Это было в Коканде
Шрифт:
Жарковский поджидал начальство на тротуаре около машины. Он должен был сопровождать Карима в театр и всегда делал это с удовольствием, считая, что даже просто пребывание вместе с Каримом поддерживает его престиж, повышает во мнении людей.
Карим, не торопясь и не глядя ни на кого, спускался по ступеням подъезда. По пятам за ним следовал секретарь Вахидов. Не успел Карим очутиться возле машины, как секретарь, ловким движением обойдя его с правого боку, раскрыл перед ним дверцу… Карим и следом за ним Жарковский сели в машину. Дверка машины захлопнулась, секретарь вскочил в первое отделение машины, к шоферу, шофер
Карим, опустив веки, полулежал на мягком диване, упираясь вытянутыми ногами в стальные упоры у передней стенки кабины.
– Читали сводку? В Афганистане убит Надир-шах, и на трон, очевидно, старейшины посадили все-таки его сына Загира… - сказал Жарковский. Что-то будет дальше?
– Да… - пробормотал Карим, но разговора не поддержал…
Говорить ему не хотелось. Он сегодня получил письмо Хамдама и думал о Хамдаме целый день: и на заседании, и за обедом, и даже в ванне. Это письмо как-то непонятно сплеталось с другим случаем, совсем иного порядка… Он вспомнил, что недавно в Москве на одном из заседаний ему пришлось невероятно изворачиваться… Все окончилось благополучно лишь потому, что его выручил Пишо… Он сжал кулаки и, стараясь избавиться от этих неприятных мыслей, стал думать о театре.
Эти мысли невольно сменились другими мыслями - об одной из актрис. Он интересовался ею год тому назад и даже добивался ее близости, но потом отстал… Его отговорили…
Она была танцовщицей.
Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.
– Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение?
– спросил он вкрадчиво.
– Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе… Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал…
– Ну что же… Надо прочитать!
– сказал Карим.
Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.
– Как кончить?
– недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.
Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.
– Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, - говорил Жарковский, - от журналиста Гасанова… Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.
Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:
– Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.
Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.
– Звонок?
– сказал он, снова усмехнувшись.
– Я делал большее для убийц, которых все окружающие,
– прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью.
– Жизнь - это жизнь. А люди - это люди.
Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.
Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.
Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. «Кто поручится за этого дикаря?
– думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения… При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть».
Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.
Утром он вызвал к себе Фрадкина.
В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.
Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. «Пусть он будет подальше… А там посмотрим!» - думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык… Но как это было приятно!
47
Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд… «Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?» - размышлял Хамдам.
Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись…
– Ошиблись… - шептал Хамдам.
Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.
Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего - самого себя.
Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.
– Дезинфекция!
– сказал Овечкин и вышел из камеры.
Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.
Потом он оглянулся на дверь и сказал:
– Мулла-Баба приехал в Коканд…
– Зачем?
– Вот вам от него передача.
Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.
– Писать не надо… Мулла-Баба просил не писать, - шепнул Сапар.
– Где ты его видел?
– В складе… Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.