Это мой дом
Шрифт:
– С вами уже однажды беседовали по интересующему меня вопросу. Мой тесть… Иван Никитич Шеин сказал мне…
Так вот кого напомнил мне этот человек: сын очень походил на него. Передо мной Славин отец, инженер из Магнитогорска. Значит, приехал он, увидел сына, развел руками… и вот сидит у нас. Как я уже знал, уезжая в Магнитку, он не решился взять мальчика с собой («Ему ведь было всего шесть лет»). Они с женой заглядывали сюда редко и ненадолго. Потом жена умерла… Да… и разные события… А вот нынешний отпуск надумал
– Ну ж… да вы сами видели, товарищ Карабанов. И тесть мне рассказывал о вашем разговоре. Вы тысячу раз правы – меры нужны крутые, решительные. Я не педагог, я не чувствую себя способным что-нибудь серьезно изменить… При создавшемся положении, при полной безнаказанности… При избалованности, которая не знает границ…
– Возьмите его с собой в Магнитогорск, не оставляйте вдесь.
– Меня переводят на новую стройку… опять необжитое место. А оставлять его здесь, с бабушками, нельзя. Вы же знаете, никак нельзя. Вот я пришел просить вас…
– Чтобы я мог его взять, нужно направление.
– Я добьюсь, я обещаю вам, что непременно добьюсь. А сейчас… можно, я приведу его? Он здесь, со мной.
Он вышел – и через несколько минут втолкнул в комнату моего старого знакомца. Слава очень вырос с прошлой осени, шея у него стала длинная, как у гуся, – казалось, если он очень захочет, он сможет повернуть ее на все сто восемьдесят градусов. И весь он длинный, и лицо длинное, и нос, и даже зубы. Одет с шиком: шелковая голубая рубашка, оранжевые штиблеты, наглаженные черные брюки.
Слава прислонился плечом к стене и молча смотрел на меня. Я отвечал ему таким же молчаливым взглядом. Прошла минута.
– Скажите, пожалуйста, – обратился я к Сизову-старшему, – что вы первое сказали, когда вошли ко мне?
Он слегка растерялся.
– Что сказал?.. Я сказал… Я спросил, можно ли войти.
– А потом?
– Потом… потом поздоровался, конечно.
– Совершенно верно. А ты почему не здороваешься? – говорю я Сизову-сыну. – Ты разве пришел к себе домой? Или мы уже виделись сегодня?
Слова эти я произношу совсем не ласково, но Слава по-прежнему стоит, привалясь к стене, и смотрит на меня спокойно, чуть нагловато.
– Стань как следует, – говорю я тихо, раздельно.
Он не пошевельнулся.
– Стань как следует! – Я стукнул кулаком по столу.
И не ошибся. Я давно заметил: те, кто любит тиранить, издеваться, помыкать другими, всегда трусы. Вот и сейчас – Слава чуть побледнел и вытянулся.
Больше я не дал ему опомниться.
– Позовите Королева! – крикнул я в раскрытое окно.
– Королева к Семену Афанасьевичу! – эхом откликнулись во дворе.
И вот он, Митя, – в одних трусах, загорелый до блеска я очень веселый. Он приветливо поздоровался с Сизовым и повернулся ко мне:
– Звали, Семен Афанасьевич?
– Я зачисляю в ваш отряд вот этого
– Королев!
– Си… Сизов…
– Возьми его под свое начало, – продолжал я. – Покажи ему все, расскажи о наших порядках. Парень он здоровый, я думаю – скоро привыкнет и загорит.
– А почему у него руки болтаются как привязанные? – с интересом спросил Митя. – Он мыть полы умеет?
– Да… как сказать. Наверно, умеет.
– А почему он такой худой? Или питание плохое?
Задав этот нахальный вопрос, Митя исчез и вернулся с новыми синими трусиками в руках:
– Раздевайся!
Слава беспрекословно повиновался.
– А с этим что будем делать? – Кончиками пальцев Митя брезгливо приподнял голубую шелковую рубашку и нарядные оранжевые штиблеты. – Это у нас ни к чему!
– Ни к чему, – подтвердил я, передавая вещи Сизову-старшему, который во все глаза смотрел на происходящее.
– Простись с отцом, – сказал я затем Сизову-младшему.
Слава, белокожий, сутулый и нескладный без своего попугайского оперения, подошел к Борису Петровичу и неловко остановился подле него. Отец торопливо, не разжимая губ, поцеловал сына, тот еще постоял и повернулся к Мите.
Когда мальчики скрылись за дверью, я поглядел на побледневшего отца и спросил:
– Может быть, пока не поздно, хотите взять его обратно?
– О нет, нет! – вырвалось у него из глубины души.
За то время, что я работал самостоятельно, у меня до сих пор был лишь один мальчик, принесший свою болезнь из семьи, – Андрей Репин. Над остальными поработала улица, беспризорщина. Те же, что были у меня сейчас, болели одним – сиротством и одиночеством, а это излечивается только теплом и любовью.
А Слава Сизов страдал от пресыщения. Он объелся любовью, заботой и уже не воспринимал ни того, ни другого. И лечить мальчишку надо было не лаской – его надо было, как запаршивевшее растение, спрыснуть чем-нибудь едким, ядовитым; ведь иной раз хорошо отмеренная доза яда – лучшее лекарство.
Главным и основным свойством этого характера было то, что я почуял в нем сразу: трусость.
Он никогда никого не боялся – ни бабушек, ни деда, ни отца с матерью. Он тиранил бабушек, выкамаривал что хотел с дедом, плевал на всех и неизменно чувствовал себя господином. Чем трусливее человек, тем больше он любит помыкать другими. И чем смелее он с теми, кто ему подчиняется, тем трусливее он среди людей, которые его не боятся.
У нас никто никого не бил и никто никем не помыкал, никто никого не боялся – даже самые маленькие и тихие самых сильных, самых резких и неуживчивых. И все же Слава был напуган. Его испугал я, ему было страшновато среди ребят. Поначалу он жался к Мите, слушался его беспрекословно и ходил за ним по пятам. Тот обращался с ним по-свойски.