Это настигнет каждого
Шрифт:
– Здесь мы попрощаемся, - сказал привратник.
– Я останусь внизу. А вам следует подняться по лестнице.
Тот, к кому он обратился, потоптался на месте, размышляя, давать ли чаевые; сунул руку в карман, понял, что денег у него нет, покраснел.
– Вам следует подняться по лестнице, - повторил привратник.
Смущенный Матье нерешительно сделал несколько шагов и очутился в просторном вестибюле. Он хотел еще о чем-то спросить осанистого служителя, извиниться перед ним; но дверь захлопнулась.
– В том другом доме мне тоже пришлось бы подниматься по лестнице без чьей-либо подсказки, - мелькнуло в голове
Потом он полностью переключил внимание на то, что увидел.
Сперва он рассматривал лампу. Трехрожковой светильник с тремя свечами, горящими живым красноватым пламенем; латунный остов украшен шлифованными подвесками из дымчатого свинцового хрусталя: они сверкают и придают свету радужное сияние.
Вестибюль в плане представляет собой вытянутый восьмиугольник. Лестница на верхний этаж - витая, располагается в глубине помещения. Еще одна лестница спускается вниз; ее деревянные перила так же богато украшены резьбой, как и у лестницы, ведущей вверх; поэтому кажется, будто ты находишься не на плоской поверхности. Стены покрыты тонированной орнаментальной лепниной, как если бы дом возводил архитектор эпохи барокко.-----
У Матье потеплело на душе. Не считая входной двери, никаких других отверстий в стенах он не нашел. Он хотел проверить, заперта ли дверь за его спиной; но, подумав, решил, что лучше не надо.
Не спеша поднимаясь по лестнице, он уже не испытывал никаких сомнений, что бы ни ждало его наверху. Только удивлялся, почему сердце стучит так ровно - будто ему, Матье, больше и ждать-то нечего.
Бурдюк из мертвой кожи, и тот не мог бы быть равнодушнее, чем его живое тело.
Верхний вестибюль походил на нижний вплоть до мельчайших деталей. Здесь тоже была только одна дверь... и лестница точно такая же; Матье даже засомневался, а двигался ли он вообще. Чтобы узнать это наверняка, он открыл дверь, через которую (если всё было во сне) проник в дом.
Однако не чернота хлынула ему навстречу - а тепло, ароматы, свет, преломленный золотым и живописным декором. Матье увидел праздничное, богато обставленное помещение; но главное - красивого мальчика, грума в серой униформе.
Грум поклонился, взял шляпу Матье, махнул рукой, указывая дорогу, и сказал звонким чистым голосом, будто ему не исполнилось и пятнадцати:
– Добро пожаловать, мой господин!
Матье не удивился; он с симпатией посмотрел на приятного мальчугана.
– Как тебя звать?
– спросил.
– Франц, мой господин, или Ослик; так меня тоже называют, потому что я всегда одеваюсь в серое.
– Я здесь чужой... Ослик это хорошее имя, - сказал Матье. И замолчал; он смутился, почувствовав, что нуждается в помощи. Повторил негромко: - Я здесь чужой.
– Понимаю, мой господин. Положитесь на меня. Я буду все время рядом, чтобы вы не сделали ложного шага. Впрочем, никаких правил в этом доме нет. Каждый ведет себя, как ему нравится. Можете в качестве приветствия протянуть мне руку, или поцеловать меня в губы, или расстегнуть на мне литовку [50] . В зависимости от того, чего вам захочется или что придет в голову. Возмущаться никто не станет.
50
Литовка - неофициальное название укороченного кавалерийского сюртука в прусской
Матье не ответил. Он рассматривал мальчика. «У него в самом деле красивый рот», - подумал. Но потом он решил, что красивей всего пышные золотистые волосы, на которых серая каскетка сидит так косо, что остается лишь удивляться, почему она не падает с головы: ведь никакой ленточки не видно. Внезапно почувствовав прилив нежности, Матье дотронулся до волос.
– Вы уже кое-чему научились, мой господин, - сказал грум.
– Делайте все, что вам взбредет в голову. Только гладьте меня энергичнее... как настоящего ослика.
Матье задумался, что на это можно ответить. Он увидел, как светлые глаза мальчика радостно вспыхнули, словно огонь, если на него подуть, - но тут же опять погасли и сделались серыми, как пепел.
– Жаль... такая миловидность быстро отцветает, - Матье сказал это очень тихо.
– Уже отцвела, мой господин, ибо вчера она была миловиднее, позавчера - еще миловиднее, а два дня назад - миловиднее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...
– Нет, - прервал его Матье, - ты и сейчас очень хорош собой.
И снял пальто.
– Вы тут многому научитесь, мой господин, - сказал грум, принимая пальто, и понес его в соседнее помещение.
Матье стоял в одиночестве на натертом до блеска паркетном полу. Он повернулся вокруг своей оси, медленно, - чтобы поточнее рассмотреть, куда, собственно, попал. В первые минуты пребывания здесь он заметил только обилие золота и разноцветье красок: потому что сразу отвлекся на красавчика грума, так что общая картина осталась в его сознании незавершенной; теперь же он увидел, что на обтянутых ситцем стенах висят большие полотна, от потолка почти до самого низа. Пейзажи с преобладанием зеленых, охряных и голубых тонов, в великолепных золоченых рамах. Перед картинами стоят обитые синим шелком банкетки на точеных позолоченных ножках. Люстра с подвесками - еще роскошнее и больше, чем в вестибюле - освещала это помещение.
Матье хотел было сесть на одну из банкеток; но тут вернулся грум Ослик. Матье только теперь заметил светлый пушок над полными, как бы припухшими красными губами мальчика: это соблазнительное двуединство болезненного роста и завершенности; и улыбнулся.
– Я хотел бы взглянуть на твои руки, - сказал он внезапно, - лицо твое я уже знаю.
Мальчик подошел и показал ладони; сперва с внутренней, потом с тыльной стороны. Матье внимательно их рассматривал: взял в свои, подержал, стал поворачивать налево и направо.
– С тобой можно иметь дело, - сказал он наконец.
– У тебя хорошие руки. Маленькие, приятные на ощупь, простой и красивой формы... не слишком длинные и не слишком грубые.
– Вчера они были приятнее, мой господин, позавчера -еще приятнее, а два дня назад - приятнее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...
– Ты сумасбродный ослик, - сказал Матье и выпустил чужие руки.
– Вы тут многому научитесь, мой господин, - повторил грум.
– Но я не в обиде за то, что вы подумали обо мне слишком лестно. Ведь допустимое и испорченное выходят из одной и той же субстанции, из плоти. Мертвящее самоотречение начинается в нереальном. Всё реальное правдиво. Зримое лжет лишь поверхностью. Незримое же проверить нельзя. Оно от нас уклоняется. Что и есть причина нашего страха.