Это настигнет каждого
Шрифт:
– А мне нравится холодное жаркое, - возразил Матье.-Если ты еще голоден, то мясом, по крайней мере, пренебрегать не следует.
Гари услышал эти слова, почувствовал, что за ними кроется еще что-то; но что именно, распознать не сумел.
– Я, Матиас, не понимаю тебя. Ты хочешь сэкономить? Но мы ведь справляем поминки по моей матери. Почему я должен есть холодное мясо? Почему ты лишаешь меня десерта? Впервые в жизни я пью, как положено моряку и христианину, и ты уже показываешь мне свое недовольство.
Матье испугался. Он сам не знал, почему. Он снова подумал: с деньгами у него неладно. Подумал: об этом сейчас лучше забыть. Внезапно возникло ощущение, что он 227 теряет дружбу Гари, разрушает взаимосвязь их судеб.
–
– сказал он тихо.
– Я не могу внятно выразить ни одной мысли... Как если бы вдруг потерял всякую восприимчивость; как если бы был, при полном сознании, одурманен.
Гари с удивлением взглянул на него.
– Ты очень бледен, - отметил он, - Наверное, нынешней ночью ты мало спал.
– Да, правда, - признал Матье. Он было собрался рассказать о своей ссоре с отцом, но потом решил с этим повременить. В нем заговорил доморощенный здравый смысл. Пусть, мол, Гари сперва досыта наестся.
Они заказали себе еще по омлету, посыпанному жженым сахаром, и сыру, коньяку, кофе. Гари откровенно наслаждался едой. Беседа практически иссякла.
Рядом со счетом Матье положил стокроновую бумажку и получил в качестве сдачи какую-то мелочь. Он попросил принести еще две рюмки коньяка, смутно подумав, что как-нибудь справится с трудностями; <...> потом заговорил.
Но сперва пододвинул к себе кожаный чемодан, показал его Гари в подтверждение серьезности того, о чем собирается рассказать.
– Мой отец не сказал, что считает нашу с тобой дружбу неестественной, подозрительной или болезненной. Он охарактеризовал ее как мумию любви, то есть как нечто мертвое, давно исчезнувшее и лишь мною искусственно сохраняемое... с помощью ядовитых снадобий памяти... в качестве лишенной содержания внешней формы. Ты, по его мнению, фактически уже давно перестал быть моим другом, поскольку, в отличие от меня, мыслишь холодно и ясно - разумно, - и руководствуешься здоровыми инстинктами. Только мое ослепление - инкапсулированный во мне давнишний смертельный страх - дьявольским образом приковывает меня к пережитому в детстве кошмару и, соответственно, к тебе. Я, дескать, обязан вернуть тебе свободу, это мой неизбежный долг; я должен отпустить тебя в твою действительность, в твою простоту и ясность, в твою самобытность; должен возвратить тебе, без всяких ограничений, твою волю, которую до сих пор я подавлял - своим непроясненным поведением, капризной слабохарактерностью, тем, что настаивал на соблюдении подростковых договоренностей и верил в магические закономерности. Мол, мы с тобой давно стали друг для друга злыми гениями, и он, отец, более не хочет наблюдать этот безобразный спектакль - как два нормальных человека портят друг друга. Наше общее прошлое засохло, мы должны это наконец признать. У меня, по его мнению, осталось лишь одно обязательство: подобающим образом с тобой рассчитаться - рассчитаться деньгами, чтобы ты мог, вполне осознанно, внутренне и внешне от меня отрешиться; и чтобы ничего больше для себя не ждал. Тебе, дескать, нужно дать ровно столько, чтобы ты мог посещать мореходную школу и после ее окончания приобрести капитанский патент. Ты, дескать, вправе претендовать на такое... внешнее... выражение благодарности, потому что когда-то спас мне жизнь.
Матье рассказывал о ночном разговоре так бесстрастно, как только мог, и старался вновь отыскать в памяти слова директора пароходства, чтобы ничего в них не исказить. Время от времени он умолкал и ждал, не вставит ли Гари какую-то реплику, не попытается ли показать свою точку зрения, пусть лишь в незначительном комментарии. Этого не происходило - точнее, произошло, но позднее.
– Он принуждал меня принять
– Уйти?
– переспросил Гари, потому что не уловил смысла сказанного.
– Покинуть наш дом.
Сын директора пароходства объяснил, в какие условия поставил его отец: что он, Матье, отныне должен обходиться скудным ежемесячным пособием; что он теперь не имеет крыши над головой и ему нужно найти себе жилье. Лицо Гари потемнело. Казалось, он чем-то недоволен. Под конец он захотел-таки глубже вникнуть в суть ночного происшествия. Он не утешал Матье и избегал каких-либо одобрительных слов по поводу принятого им решения. Он находил поведение друга неумным, не идущим на пользу ни одному из них. Оба они в результате понесли урон. Бедность к их дружбе ничего хорошего не прибавит. Гари начал осторожно уточнять непонятные ему подробности.
– Значит, господин генеральный директор пожелал со мной рассчитаться... наградить меня... выразить мне свою признательность. Он хотел бы, чтобы я посещал мореходку, то есть какое-то время жил на суше. Предложение совсем не плохое. Без такой помощи мне еще долгие годы придется мотаться по морям. Сбережения у меня пока очень маленькие. Теперь я припоминаю: несколько месяцев назад твой отец однажды заговорил со мной и как бы в шутку сказал, что ежели я когда-нибудь получу капитантский патент, то и корабль для меня наверняка сыщется. В конце концов, втайне я всегда надеялся, что, если дело дойдет до штурманского экзамена, ты мне поможешь: дашь в долг приличную сумму - пару тысяч крон. Наверное, я попросил бы тебя об этом.
Матье молчал. Услышанное не уплотнилось для него в компактное впечатление, которое может на что-то повлиять. Его разум отказывался воспринимать речь Гари как что-то существенное, продуманное, логично сформулированное. Он был подобен бокалу, наполненному до краев: добавь туда еще жидкости, и она просто прольется.
Тяжело ворочая языком, он сказал:
– Но, Гари... Отец тогда дал твоей матери четыре тысячи крон. Он торговался с самим собой: насколько дорога ему моя жизнь. Сперва он оценил ее в три тысячи крон. Потом добавил еще тысячу.
– Ты рассуждаешь как дурак, Матье. Ты не умеешь считать. Итак, сперва эти четыре тысячи. Потом - гонорары врачам и медсестрам. В Бенгстборге я тоже жил на правах гостя, за его счет. И теперь он предлагает еще пятнадцать или двадцать тысяч, сверх того.
– Гари произнес это укоризненным тоном.
– Он должен был оказать более ощутимую помощь твоей матери, - сказал, как бы жалуясь, Матье.
– Ах, брось... Она ведь обрадовалась... Очень обрадовалась; она на такое и не надеялась. Что же, по-твоему, он должен был купить ей булочную? Или кондитерский киоск? Ее бы уже ничто не спасло. И твой отец это знал. У меня в штанах к тому времени всё исправно работало. Мое формирование завершилось. Улучшить или изменить что-то во мне она уже не могла. Она жила привычной для нее жизнью. Она лишь повторяла, что запорет меня до смерти, если я допущу, чтобы молодой подмастерье каменщика вставил мне кое-что сзади. Она была порядочной - на свой лад. Она не подозревала, что такого рода порядочность отталкивает меня куда больше, чем порок, пугавший ее.
– Я тебя не понимаю... Не понимаю, что ты хочешь сказать, Гари.
– Матье совсем пал духом.
– Я, Матье, говорю простые, очень простые вещи. Мать не была распутной. То, что она делала, было для нее заработком. А четыре тысячи крон... Чтобы накопить их самой, ей бы пришлось обслужить несколько сотен мужчин. Нужно все себе представлять очень точно, чтобы не напридумывать ерунды. Тысячи раз я сидел взаперти на кухне, пока мать занималась этим своим делом. Я верю в экзистенцию плоти, Матье... И верю в тех существ, обретающихся рядом с нами, которые однажды, когда мы станем тонкими, как папиросная бумага, свернут нас в трубочку и уберут в ящик, где хранятся их золотые браслеты.