Это они, Господи…
Шрифт:
Да, правда может быть и хуже, и страшнее лжи.
Такие вот несообразности есть и в многочисленных стихах и песнях об Израиле. Вот я и думаю: наши-то читатели могут иные глупости и промахи извинить своему русаку с израильскими генами, а израильтяне? Они щепетильны. Не примут ли всё это за неуважение? Не рассерчают ли за обилие чепухи? Не станет ли это международным скандалом? Не скажут ли они: «Не суй своё тверское рыло в наш тельавивский огород!»?
Дорогого стоит и такая похвала Советскому времени: «Можно было быть комсомольским вожаком, но при этом не убивать». А можно было и убивать? Как жаль, что я не знал! Ведь как раз, как помнишь, Андрей, я был в Литературном институте именно таким вожаком? Ах, как досадно, что, имея возможность, никого не укокошил!
На
Кстати, о приёмах и неприёмах. Я не стал бы касаться этого деликатного биографического обстоятельства, если бы тут не шла речь о Советском времени и его порядках. Ты пишешь. Дементьев: во время войны «жили мы трудно и бедно». Ну, тогда все так жили. Однако вас точила и своя печаль: «Отец был арестован по 58-й статье. Мама воспитывала меня одна». Но в другой раз уверяешь, что «родители (!) прошли лагеря». Значит, и мать сидела? Кто же тебя растил — бабушка? Тут нужна точность. Что ж ты о бабушке Лермонтова стихи написал, а о своей — ни слова. Это неплохо бы прояснить.
Дальше ты уверяешь, что в 45-м году «именно из-за отца» тебе не приняли в Военно-медицинскую академию. У тебя, говоришь, вот уже шестьдесят с лишним лет хранится драгоценный документ и ты его будто бы цитируешь: «По условиям конкурса ваша кандидатура для поступления в Военно-медицинскую академию не получила поддержки. Председатель приёмной комиссии…». Документик сомнительный, сильно похож на враньё. Обычно во всех вузах вывешивались списки и все абитуриенты с трепетом искали в них свои фамилии. А тут какая-то справка, объяснение… Да ничего подобного не было. Документик этот ты сочинил сам, что подтверждают и нелепые слова о какой-то «поддержке», которую-де кандидатура не получила. Никакой поддержки для поступления в вузы у нас не требовалось, только — аттестат об окончании школы. Это ныне требуется поддержка тугого кошелька. И почему ты скрыл имя председателя комиссии? Пусть бы люди узнали перестраховщика.
Твой друг Владимир Войнович уверял, будто его не приняли в Литературный институт потому, что сочли за еврея, а я, говорит, отродясь евреем не был, только похож. Что же, ему так и сказали: «Евреев не берём»? Критик Сарнов рассказывает, как в своё время обстояло дело с приёмом в гимназию Бориса Пастернака. Он приводит письмо директора гимназии к родителям, в котором прямо говорится, что в этом году норма приёма евреев уже выполнена, приходите в будущем году. Он пришел и Бориса приняли. Тут всё ясно.
Беспартийный и похожий на еврея Войнович, член Баварской академии изящных искусств, конечно, врет. Меня, например — и русского, и фронтовика, и члена партии, и уже печатавшегося — приёмная комиссия Литературного института тоже отвергла. И пролез я только благодаря вмешательству самого директора — царство ему небесное! — Федора Васильевича Гладкова.
В Литературном институте едва ли не треть из студентов и преподавателей были евреи. Слава Богу, норма выполнялась с русским революционным размахом, по-стахановски. Взять хотя бы наш курс: Григорий Бакланов, Семён Сорин, Григорий Поженян… Это фронтовики, но приняли и прямо из десятилетки Людмилу Шлейман, Андрея Марголина, Эдуарда Иоффе… Если по израильским законам и еврейским энциклопедиям, считающим евреями и тех, у кого только мать еврейка, то можно назвать ещё и моего друга Евгения Винокурова (он, правда, не признавал израильские законы), Михаила Коршунова, Юлю Друнину. Двое первых и женились позже на еврейках, а Юля, разойдясь с Колей Старшиновым, стала женой известного сценариста Алексея Каплера. Всего же нас было на курсе человек 25. Посчитайте…
А вот сохранившаяся у меня фотография выпускников предыдущего курса. На ней в центре — Константин Симонов, видимо, председатель экзаменационной комиссии, и 24 выпускника, из них 12 евреев (13-й, Александр Шендерович, отсутствует), 1 аварец, 1 армянка, 2 украинца и 8 русских. Восемь!.. То есть евреев 50 %, а русских — 33. Почему же не приняли Войновича? Загадка…
Через год, пишешь ты, Дементьев, опять же «именно из-за отца» тебя не приняли в Институт международных отношений. Тут, во-первых,
Пишешь, что при поступлении в МГИМО скрыл, что отец сидит по 58 статье, успешно сдал экзамены и был принят. Да неужели столь важный институт можно было так легко провести? Сомнительно… А дальше и вовсе диво дивное: «Но неожиданно для всех я забрал документы и уехал обратно в Калинин. Мне было стыдно, что я предал отца, он учил меня всегда говорить правду». Больше всего это неожиданно для меня: уж больно, Андрюша, это красиво, благородно и возвышенно, — совершенно как в твоих стихах: «Я ненавижу в людях ложь»… «не люблю хитрецов, не умею хитрить», «я не умею притворяться»… Или — как в рассказе Гюго о юном коммунаре, которого версальцы схватили и хотели расстрелять вместе со взрослыми, а он, дав слово вернуться, уговорил отпустить его проститься с матерью, и, не веря слову мальчишки, его отпустили, а он вернулся… А ведь до этого у тебя, друг любезный, было много времени, чтобы устыдиться за предательство. Но главное, чего стыдиться-то, если ты «ни на секунду не сомневался в невиновности отца». Значит, не было с твоей стороны никакой лжи и никакого предательства, а только видимость того и другого. И совесть твоя должна бы оставаться чистой.
Но я читаю: «Невиновность отца подтвердилась через несколько лет, когда он был реабилитирован». Можно подумать, что реабилитирован посмертно. А на самом деле — и тут открывается бездна твоего предательства — у тебя же в одной из прежних книг есть стихотворение «Тридцать седьмой», где ты пишешь, что отца посадили — «Я помню тот пасмурный час» — именно в том году. А просидел он года три и вовсе не по 58 статье. Судя по всему, отец вернулся из заключения ещё до войны. И — «сняли судимость с него». Значит, ни в каких анкетах ты и не должен был указывать, что отец сидел. Когда началась война отцу твоему Дмитрию Никитовичу было ровно сорок лет. Он подлежал скорому призыву в армию, и был призван, и прошел войну, и вернулся с орденами, и ты писал:
Я помню первый день войны… И возвращение отца…И ты просил его:
Отец, расскажи мне о прошлой войне… Позволь в День Победы я рядом пройдусь, Когда ордена ты, волнуясь, наденешь.Из всего этого следует кошмарный для твоей биографии вывод: подавая заявления о приёме в Академию и в МГИМО ты ничего не скрывал, нечего было скрывать, и не приняли тебя вовсе не из-за отца, уже вернувшегося с войны фронтовика-орденоносца. Пока родители были живы, ты не смел вякать о своих вузовских страданиях и о беспримерном благородстве, но отец, когдэ ему было под девяносто, умер, потом и мать, она на семь лет моложе. Всё! Теперь можно. Раньше ты предал партию, комсомол и Советскую власть, а теперь предал и отца, и мать.
Братья по духу
Да ведь это доказывается и по-другому. Если советские порядки были такие, что тебя не приняли «из-за отца» в Медицинский, а потом и в Международный, то как же на следующий год приняли в Литературный — в единственный на всю страну, в идеологический, в элитный да ещё, по твоим словам, при конкурсе 15 человек на место? А как потом «сыну врага народа» советские живодёры доверили высокие посты главного редактора областного издательства, замзавотделом ЦК комсомола, и какого — пропаганды! — самого главного. Наконец, как доверили массовый журнал ЦК комсомола «Юность», выходивший тиражом в 3,5 миллиона экземпляров? Как могли эти изверги осыпать тебя премиями и орденами вплоть до ордена Ленина?