Этот чудной Алтухов

Рубина Дина Ильинична

– Эх, Белоконь...
– как будто с сожалением сказал он.
– Ну, какой же ты Белоконь? Ты просто серая лошадка.

И мы все вокруг застонали от восторга и от обожания. А Алтухов бросил протирать струны, положил скрипку в футляр и вышел из аудитории. Он всегда умел уходить так, что всем хотелось вскочить и побежать за ним следом, вернуть его. А это, я считаю, дар божий - уметь уйти так вовремя, чтобы всем захотелось тебя вернуть.

Мы сидели спиной друг к другу, я чувствовала его горячее плечо и думала, что вот он, Алтухов, старый и одинокий человек. Ему уже двадцать семь лет, а, кроме Юрки, у него в этом

городе ну никогошеньки.

– Когда я ушел из института живописи...
– начал он шепотом.

– Ты, должно быть, врешь, Алтухов, - перебила я, - наверное, тебя оттуда просто выгнали за то, что ты не умел рисовать.

– Рисовать?
– переспросил он и улыбнулся.
– Я был на скульптурном отделении... Ну, впрочем, да, и рисовать... Там есть такой предмет. Один из основных...
– Он замолчал.

– Ты хотел что-то рассказать...

– А? Да нет, я просто вспомнил... Нам в институте позировала одна пожилая женщина. По профессии она была учительницей биологии. Спиной позировала... Спина у нее была худая, и под левой лопаткой какой-то шрам... Жаловалась, что живет в коммунальной квартире, что соседи пьяницы и скандалисты, и она мечтает подработать и сделать в своей комнате толще стенки. Поэтому и позирует. "Вот так я докатилась до вашего института..." говорит. Чудаки, почти все они считали позирование чем-то зазорным... Нервная, издерганная женщина... Чуть что - плачет. А город менять не хочет. "Как выйду на Неву..." - говорит, и опять в слезы... Единственная мечта в жизни - подработать и сделать толще стенки. В этом что-то есть, а?

– Ничего в этом нет, - решительно сказала я.
– Больная, нервная женщина, вот и все.

Я знала, что он учился в институте живописи и скульптуры, но не видела ни одной его скульптуры, ни проволочного каркаса, ни засохшего куска глины, ни одного карандашного наброска... Как будто он начисто смел все, что связывало его с институтом. Однажды он рассказывал мне о своем товарище, вообще-то хорошем скульпторе, который покончил жизнь самоубийством, оставив коротенькую записку: "Не обнаружил в себе гениальности". Записка лежала на снимке со скульптуры Родена "Амур и Психея".

В том, что эта дурацкая история была сочинена от начала до конца, я не сомневалась. Но вероятно и то, что Алтухов вложил в нее долю своего отношения к этой проблеме.

Я смотрела на спящего Юрку, на ребенка, которого страстно любил Алтухов, и мне хотелось сделать им обоим не просто что-то хорошее, а непременно что-то такое важное и громадное, от чего бы жизнь их сразу изменилась. Я просто ощущала такую жгучую потребность. Чтобы к ним не нужно было ехать полтора часа на старых, замызганных автобусах, которые сохранились только в старом городе, чтобы не надо было искать по тупикам их калитку, и чтобы в коридоре не висели эти страшные вопрошающие рога, и вообще чтобы Юрка не спал больше на старом алтуховском диване...

Я слушала, как Алтухов продолжал шепотом рассказывать что-то, и мне показалось, шепот его - нечто осязаемое, нечто мягкое и теплое, как живой воробей.

– Алтухов!
– опять перебила я его, и он покорно замолчал.
– Алтухов, я так люблю твои бредни, что, когда ты говоришь, мне хочется поцеловать звук твоего голоса... Что бы это значило?

Он поправил спавший с ноги шлепанец и сказал:

– Это значит, что ты проголодалась. Я сварил

суп из курицы с двумя шейками. То есть у моей была одна и еще одну подарила соседка Нина Дмитревна, потому что ее девчонка шейку не любит. Сейчас я согрею...

Пока он возился на кухне, Юрка проснулся и сел на диване, по-турецки скрестив ноги. Юрка пялил на меня сонные глаза и никак не мог поверить, что я пришла.

– Как ты вырос, Юрка!
– сказала я.
– Ты как-то подлиннел.

– Я скоро стану совсем большим!
– похвастался он.
– Таким большим, как Алтухов. Даже еще больше. Я скоро буду ходить руками по потолку, а ногами по полу... А еще я вчера набил себе синяк. Вот.
– Он показал локоть.
– Сначала он был красняк, теперь синяк. Потом будет зеленяк, а потом - желтяк.

– Это ужасно, когда человек сам себе что-нибудь набивает!
– согласилась я.
– Однажды я сама себе наступила на ногу и страшно злилась, потому что некому было сказать: "Хамка вы!"

– А еще... а еще...
– Он повертел колючей головой, придумывая или вспоминая, какую бы еще новость мне выложить.
– А еще, я теперь у Алтухова живу, видишь?
– радостно сообщил он.
– И буду до-о-лго жить, если мама не спохватится.

– Ладно, молчи!
– быстро перебила я. Еще не хватало, чтобы он тут выболтал мне алтуховскую тайну!

– Почему?
– простодушно удивился Юрка.
– Она не услышит, не бойся, она далеко! У меня мама - артистка. Только ее никогда на сцене не видно, потому что, как раз когда она выходит, много всяких людей вместе с ней танцуют или говорят. Алтухов сказал - это называется "массовка"... А правда, слово "массовка" похоже на слово "винтовка"? Я так думаю, что мама и не спохватится. Она ведь и так забывала в садик за мной заходить. Алтухов говорит - очень я ей нужен!

– Юрка!
– закричала я, чтобы он наконец перестал рассказывать.
– Если бы ты знал. Юрка, кого я сегодня на улице видела! Зеленого! С ушами и хвостом!

– Крокодила!
– озабоченно крикнул он.
– Но у него нет ушей!

– Чего вы разорались?
– спросил Алтухов, занося кастрюлю с супом.
– Как голодные птенцы.

– Вот...
– Он разливал суп по тарелкам.
– Юрке шейку... и тебе шейку!

– Это суп из Змей-Горыныча?
– спросил Юрка

– Из царского двуглавого орла, - сказал Алтухов.

Потом он отвозил меня домой. Мы ехали в такси по ночному городу и смотрели на спящие троллейбусы, носами уткнувшиеся друг в друга. Они были похожи на причесанных людей. Это из-за опущенных дуг. А кстати, почему дуг, когда это вроде бы прямые палки? У меня с детства слово "дуга" ассоциируется с широкой трехцветной радугой... Какие-то полузабытые стишки из детской книжки: "Ах ты, радуга-дуга!"

– Если бы ты знала, какая морковная луна всплывает над Ленинградом после белых ночей!
– сказал мне Алтухов.

Он постоянно тосковал по Ленинграду, и иногда это чувствовалось так ясно, что мне становилось невыносимо жаль его.

– Знаешь, как скрипят входные двери в институте живописи, - говорил он, - когда сторож закрывает их на ночь?..

– Почему ты уехал оттуда?
– как-то спросила я, глядя в его круглые печальные глаза.

– Видишь ли, весной там не хватает витаминов, - ответил он и улыбнулся.
– А я не могу без них.