Этот маленький город
Шрифт:
Мать скорбно посмотрела на некогда белую, а теперь ставшую землистой рубашку сына и лишь вздохнула.
Шофер засмеялся:
— Белое демаскирует!
Нина Андреевна жалобно спросила:
— Неужели и дорогу бомбят?
— Думаете, только ваш Туапсе стоит обгорелый, как дедушка?..
Шофер захлопнул дверцу кабинки, потом вновь открыл, перегнулся, вытянув шею, крикнул:
— Полегче, там в ящиках патроны!
Крышка одного ящика была сорвана. И лежала точно кепка, надетая набекрень. Под ней тускло поблескивали длинные цинковые коробки.
Нина Андреевна опасливо жалась к борту.
За месяц Степка и Любаша немного привыкли к страху, как летом привыкают к жаре. Это вовсе не означало, что они стали смелее, — просто опытнее. Они больше не цепенели при звуке сирены, удручающе пронзительном вое, от которого даже у собаки Талки, беспородной дворняжки, леденел взгляд и дыбом поднималась шерсть.
В тот август и днем, и ночью, и вечером, и утром не унимались зенитки, визжали, рвались бомбы. И хлопья пыли летели над городом, как тополиный пух.
Двенадцать лет Степке исполнилось двадцатого июля, и в тот день по карточкам впервые выдали вместо хлеба кукурузу. Мать и Любаша тупо смотрели на желтые, на белые зерна. А он смеялся. Он никогда не пробовал кукурузных лепешек. И вообще ел кукурузу только молодую, отваренную в початках. Поэтому думал, что кукурузные лепешки такие же вкусные, как и молодая кукуруза.
Но мать знала, что это совсем не так. А Любаша, может, и не знала, но догадывалась. Для восемнадцатилетней девушки она обладала удивительной способностью догадываться обо всем на свете.
Кукуруза оказалась прошлогодней: сухой и прогорклой. Они еще не обзавелись тогда машинкой для помола. И Степка вызвался сбегать попросить машинку — нехитрое сооружение из доски, граненого стержня и чугунного стакана с ребрами из толстой проволоки — у бабки Кочанихи. Но мать боялась отпускать его от себя. Хотя бабка Кочаниха жила близко: через три дома, напротив.
Любаша предложила вначале отварить кукурузу, затем пропустить через мясорубку.
Мать испекла пышный чурек, желтый, будто омлет. Когда его вынули из духовки, он был сладковатым на вкус и вполне съедобным. Но потом чурек остыл и сделался сыпучим, как песок.
Это было в июле…
А сейчас август. И они — в кузове машины, стоящей у обочины Майкопского шоссе.
— Беженцы… — с глупой усмешкой повторил боец. — От кого же они бегут? К фрицу в лапы? — Довольный остроумием, оскалил желтые, прокуренные зубы. — Слезай! По одному…
— Да что ж ты, родной!.. Да мы же… Да как же?.. — запричитала мать.
— «Да мы…» — передразнил часовой. — Да вы… Доверие у меня к вам не поступает. Слезай!
— Закрой пасть, — миролюбиво сказал ему шофер. — Обстоятельства вначале выясни… По личному приказу Семена Михайловича везу… С «эмки» они пересели. Передний мост у нее за переездом полетел…
Водитель был отличным выдумщиком, но боец не понял его. Возможно, от усталости, возможно, от природной несообразительности.
— Что ты мне лясы точишь? Какой Семен Михайлович?
— Буденный… [1]
Часового словно током ударило. Подскочил, приосанился. С посерьезневшим лицом спросил:
— Приказ есть?
— Есть.
— Покажи.
— Устный… Или ты думаешь, что Буденный по каждому пустяку обязан письменные распоряжения отдавать?
1
С. М. Буденный командовал войсками Северо-Кавказского фронта с 20 мая 1942 года по 3 сентября 1942 года. (Здесь и далее примечания автора.)
— Забот много. Курнуть не найдется?
— Для хорошего человека самосад всегда есть.
Закуривая, боец сказал:
— Сводку Совинформбюро не слыхал? Что там про наше направление, про туапсинское, сказано?
— Ничего. Про бои в районе Моздока и Сталинграда сообщают. А на остальных участках существенных изменений не произошло.
— Непохоже… Цельную ночь раненых везли.
Машина покатилась резво, точно мячик, пнутый ногой. Будто привязанная, завиляла позади дорога. Трудная дорога. С обрывами и нависшими ребрами гор. То здесь, то там у дороги лежали кучи гравия, и солдаты, оголенные по пояс, с блестящими, цвета прелого яблока спинами, засыпали колдобины, рытвины, воронки, поругивая эту чертову дорогу, такую крутую, старую, узкую, что две машины разъезжались на ней с превеликим трудом.
Камень на дороге пылился мелкий. Булыжники уже давно были скрошены машинами, тягачами, орудиями, бесконечным потоком спадавшими по ночам со склонов гор, через обмелевшую, словно выпитую, Туапсинку, о которой поговаривали, будто инженеры из Германии, работавшие здесь в тридцатые годы, забетонировали русло реки, и теперь это не русло, а взлетная полоса. Говорили также, что городок Грознефть был построен в форме фашистского знака и государственная комиссия, принимавшая район, заметила это и велела перестроить ряд улиц. Правда это или только уличные разговоры, Степка не знал. Но он много раз смотрел на Грознефть с горы и видел белые четырехэтажные дома, расположенные несколько крестообразно. Но это так же походило на свастику, как созвездие Большой Медведицы на медведя.
Машине пришлось свернуть к речке, потому что вода в радиаторе выкипела. Шофер подхватил мятое ведро и поспешил на реку. Любаша побежала мыть ноги.
Речка, мелкая, колени не намочишь, цеплялась за камни, скользкие от зеленой тины. И лишь в одном месте, справа у берега, возле кустов, где была выемка, воды накопилось много. Можно даже выкупаться.
Любаша приподняла юбку и вошла в воду. Крохотные рыбешки, серебристые, е темными спинками, сновали возле ее ног.
Шофер засмотрелся на Любашу и уронил ведро. Чертыхаясь, полез в речку.
Любаша лениво улыбнулась.
— Как тебя зовут? — спросил шофер.
— Верни пол-литра, отвечу…
— Нет. Кроме шуток… — Шофер поймал ведро и направился к берегу.
— Я не шучу, время неподходящее, — ответила Любаша, отвернувшись лицом к дороге.
— Молодчина, — сказал шофер. — Расти большая.
— Буду стараться…
— Только не переусердствуй. А то замуж не возьмут.
— Свежо предание, да верится с трудом. — Любаша поглядела на шофера с ухмылкой.
Поднимая длинные, как у цапли, ноги, она стала выходить на берег. Шофер смотрел на нее не дыша. Наконец, облизнув узкие пересохшие губы, сказал с придыханием: