«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944

Хольцман Хелене

Первые ушли, а оставшиеся со страхом, затаив дыхание, ждали, не послышатся ли выстрелы. Нет, тихо. Тогда и остальные потянулись из форта. Шли как в бреду: семнадцать дней под арестом, а теперь, вроде бы, и на свободе, да не свободны. Нет у нас больше родного угла, нет дома, а впереди — только мучения, будто проклятие какое над нами тяготеет.

Шли через город, снова чернь глумилась над нами: «Гляди-ка какие нынче еврейки стали!» Ну, да пусть, бог с ними, на волю выпустили — и на том спасибо, лишь бы не схватили снова по дороге. Что нам до их издевок! Горе наше слишком велико, чересчур страшна наша беда, и между нами и остальными теперь пропасть, и никому из них не понять, что у

нас на сердце. Нам же их, ослепленных, заблудших, было почти жаль, мы им готовы были даже посочувствовать, «ибо не ведают, что творят».

Пришли к Нуне, у нее мать и сестра. Нас отправили мыться и дали сменную одежду. Впервые за несколько недель удалось помыться и переодеться.

Потянулась новая череда несчастий: родных Сони и Бебы выгнали из дома и обокрали. Родственники пропадали и гибли один за другим.

У Бебы — она ведь родом из другого города, из Риги, кажется, — вообще никого не осталось.

Они поселились в гетто, до изнеможения гнули спину на постройке аэродрома, терпели унижения и голод, а потом решились, наконец, на побег. Соня потом на неделю еще вернулась в гетто — у нее там остались братья с семьями.

Накануне по городу и деревням вокруг прошла волна облав, семьи, укрывавшие беглых евреев, расстреляли. Народ испугался, и подруг никто больше не хотел принимать. Дама, у которой они поселились, и ее дочь-студентка, женщины с доброй репутацией и очень осторожные, прятали их в мансарде всякий раз, как только кто-нибудь звонил в дверь. Даже специальная комиссия, надзирающая за жильцами, ничего не заподозрила. Так им несколько раз пришлось целый день пролежать в кровати под одеялом, в другой раз — сидеть без движения на холодном чердаке. Выходили на улицу только в темноте. Своей благодетельнице фрау Рушикиене платили своими вещами, которые удалось сохранить: дорогими мехами, платьями, бельем.

Мы с Гретхен часто заходили к ним в их укрытие, приносили хлеба и другие продукты, а самое главное, самое ценное — новые паспорта с новыми фотографиями и именами.

Соня стала теперь Оните, крестьянкой, Беба — Марианной, белорусской, которую покинул муж. Но потребовалось еще много времени, несколько месяцев, прежде чем им удалось зажить новой жизнью.

В конце февраля Соня, она же Оните, принесла недобрые вести из гетто: 19 февраля снова партизаны и эсэсовцы прошли по домам и отобрали людей для каких-то работ [62] .

62

Дата неверна. Речь идет о событиях 5 и 6 февраля 1942 г., когда часть евреев каунасского гетто была отправлена на принудительные работы в Ригу, в Латвию. Различные источники называют число депортированных от 359 до 380 человек. Во время повторной депортации в октябре 1942 г. в Ригу отправили около 370 каунасских евреев.

После последней экзекуции в октябре 1941 некоторые обитатели гетто стали выкапывать подземные укрытия. В гетто нашлось достаточно специалистов-инженеров и умелых ремесленников для таких сооружений. Знать не должен никто, не только, не дай бог, часовые, но даже и соседи. Куда девать выкопанную землю? Придумали выносить с собой в рюкзаках килограммы земли на стройку и там тайком вытряхивать. Бетон и балки удавалось достать с огромным трудом, оттого и работа шла долго. Но узники не сдавались, и строили, строили, тайно, медленно, тихо.

Когда в феврале отбирали для депортации, в некоторых домах ищейки никого не нашли: семья схоронилась в выкопанном бункере под землей, пока не минует угроза. В одном из домов за домовой прачечной оборудовали полуподвальное помещение с окошком. Зимой, когда снаружи подвал завалило снегом, изнутри окно замуровали, так же, как и дверь, — изнутри ее заложили кирпичами и заштукатурили. Над этим подвальным бункером

находилась ванная, темная, без окон: снаружи, с улицы это помещение было не заметно. Из подвала пробили пол ванной, подняли жесть вокруг печи, получился люк. Жесть поднималась и опускалась с помощью проволоки, непосвященный бы ни за что бы не догадался, что она прикрывает дыру в полу. Подземное помещение вычистили, выбелили, провели туда электричество и вентиляцию. Там постоянно хранился бочонок с водой и запас долго не портящихся продуктов. Всякий раз, как только надвигалась беда, все тридцать жильцов дома бесшумно скрывались в бункер. Над их головами слышался топот множества ног — это часовые напрасно разыскивали евреев.

Другие находили себе укрытия попроще: наша худенькая хрупкая Лида во время одной облавы забралась в голубятню на чердаке одного из домов, а Эдвин просто забрался в кровать, накрылся одеялом и лежал, распластавшись и не шевелясь, пока часовые не ушли.

11 февраля увели человек шестьсот. Позже стало известно, что их отправили в Ригу [63] . Тамошние евреи по большей части успели убежать в глубь России вместе с отступающей советской армией. Оставшихся немцы уничтожили сразу же, в начале оккупации. Поэтому там не хватало «рабов», и туда погнали каунасских евреев. Среди них оказались и наши старики Цингхаусы.

63

В данном случае имеется а виду акция, имевшая место 6 февраля 1942 г.

Я не надеялась, что пожилые люди перенесут насильственное переселение в Ригу и все лишения дороги, однако спустя пару-тройку недель окольными путями до меня дошло письмецо: живы! Фрау Цингхаус и ее сестру на работах определили на кухню, мужа, владевшего русским, немецким и латышским, — в канцелярию. Они уверяли, что в Риге им даже лучше, чем в Каунасе. Дали условный адрес, на который мы тут же отправили посылочку с продуктами и вещами. Ответа не последовало. Впоследствии выяснилось, что всех каунасцев, угнанных на рижские работы, убили.

Записки, что приходили от наших друзей из гетто, были одна другой отчаяннее и надрывнее. Лида, самая сильная и волевая натура из всего семейства Гайстов, писала, что Эдвин совсем плох, что он гибнет. Он почти не ходит после того, как на стройке отморозил ноги.

Однажды ему и еще нескольким людям велено было отнести в предместье железные каркасы для кроватей. По дороге Эдвин совсем обессилел и упал. Часовой сжалился и отпустил его домой. И таким я и встретила его в городе, когда он ковылял один почти пять километров обратно в гетто, с желтой звездой на груди и спине, по кривой булыжной мостовой, держась на целый шаг от тротуара, чтобы не расстреляли на месте. Шел такой несчастный, такой согбенный, шатающийся, спотыкался, так что едва его узнала.

«Эдвин!» — кричу — «Эдвин!» — и кидаюсь к нему, но он весь ушел в себя, ничего не замечает, а народу вокруг тьма, и я не решилась его остановить. Я долго смотрела ему вслед и, глядя, как он спотыкается и едва бредет, подумала только: господи, ведь ты такой был весельчак, остроумец и жизнелюб! Что они с тобой сделали!

Я обратилась к Долли: нельзя ли облегчить ему жизнь в гетто? [64] Долли отвечала, что единственная возможность его спасти — это вытащить его из гетто совсем, а для того ей необходимо использовать свои связи с Раука. Вытащить из гетто? Невозможно, показалось мне. Но моя предприимчивая подруга сумела настроить Раука на иной лад: видите ли, пропадает замечательный музыкант! Наполовину ариец! Раука уступил и обещал разобрать этот «особый случай».

64

Здесь следуют некоторые повторения того, что уже изложено автором.