Этюды любви и ненависти
Шрифт:
В Крестовом монастыре нас встретил незабвенный отец Серафим. Я никогда не приходил к нему с пустыми руками, ибо он уважал "буржуйский напиток" – виски.
Отец Серафим был наполовину греком, наполовину провансальцем (оказывается, сохранилась такая национальность; по секрету он сообщил, что "провансалец" скрывает небольшую толику еврейской крови), родом с "острова Свободы" – Кубы, откуда бежал. Полиглот, владел не менее чем дюжиной языков, знал иврит, арамейский и, конечно, русский. Я познакомил Давида с настоятелем, и они сразу нашли общий язык. (Так бывало не всегда. Например, когда однажды известный московский поэт и "знакомец"
Серафим провел нас по церкви, показал место срубленного дерева, пошедшего впоследствии на Крест Спасителя. Долго рассказывал об иконе-карте Святой земли, написанной в 1710 г. тогдашним настоятелем монастыря. Потом расспрашивал Давида о реформах в России. Оба были пессимистами…
В этот приезд мы первый и единственный раз были на концерте в Иерусалимском театре. В фойе к нам подходили мои друзья, и я беспрерывно знакомил с ними Черняховского. Его интересовала судьба каждого, и после концерта он внимательно слушал мои рассказы. Интерес был не праздный: Давид примерял их жизнь на свою.
Он медлил, и небезосновательно, с переездом.
Находясь в нашем доме, Давид звонил своим пациентам, да и они наперебой звонили ему: практика у него была обширная. Звонили из Америки, Германии, Англии, из других неведомых мне стран. Живущие в Израиле приезжали к нам. Мы с Инной предоставили в его распоряжение гостиную ("салон", по-туземному).
А еще Давид занимался гипнозом. Зная, что это оружие обоюдоострое, не стал обучать сына, и, кажется, был прав. В нашем доме Давиду поначалу было неудобно: его доминантная личность не могла "подавить" наших с Инной характеров. Инна слишком сильная натура для этого, а я слишком ленив, чтобы обороняться… Потом никакого дискомфорта он у нас не испытывал.
Мы были одногодками. Он всегда обращался ко мне на "ты". Я чаще всего сбивался на "Вы" и называл его то Давидом, то Давидом Абрамовичем, иногда приговаривая из "Кавказской азбуки": "Давид играл на лире звучной…" Духовно он был неизмеримо старше меня. Наблюдая перманентную борьбу Инны с моим чревом и глоткой, иногда переходил на "Вы": "Савва, Вы – террорист". Говорил медленно, почти не заикаясь.
Оказывается, в свое время он преодолел дефект речи. Нет слов – Давид был сильным человеком.
В другой его приезд мы провели неделю на берегу Тивериадского озера, посетили Назарет, Канны Галилейские, Цфат (кажется, во время фестиваля клейзмеров), заглядывали в студии художников и фотографировались на фоне чудного горнего пейзажа. Однажды к нам подошел набожный еврей и надел на Давида "тфилин" и "талес".
Давид преобразился и стал похож на марана с известной картины Маймона. С нашей общей помощью он прочитал кадиш по умершему отцу…
Давид был сладкоежкой, по поводу чего я, любитель огуречно-селедочного рассола, не раз подтрунивал. В Цфате он объелся сладкими пончиками. Алкоголь употреблял в мизерных количествах и осуждающе смотрел на мой ежеутренний "правеж".
Отдых на севере Израиля был отменный. Давид был физически крепок: он доплывал до середины Кинерета. Мы метались по берегу, пытаясь криками и увещеваниями вернуть его на грешную землю. Он был "неслух"…
Наша дружба крепла от письма к письму, и он поручал мне даже весьма "деликатные" дела семейного порядка. Не могу сказать, что они доставляли мне удовольствие, но чего не сделаешь
Между тем мои дела на службе становились все хуже и хуже, а самое главное – университетское издательство "Магнес-пресс", сообщившее, что оно решило издать мою книгу в переводе на иврит и английский, больше меня "не беспокоило" (и "не беспокоит" до сих пор). Издательство Ленинградского университета от издания моей книги тоже "благоразумно" воздержалось. И тогда меня осенило позвонить Давиду в Москву и припасть к его стопам. Мой звонок в январе 1993 г. был судьбоносным:
Черняховский сразу и безоговорочно вызвался мне помочь и выложился в этом деле по максимуму! Мои условия были "легкие": издательство должно быть "престижным", текст можно препарировать как угодно, но обязательно сохранить посвящение Шмуэлю Эттингеру и указать двух профессоров – И.З. Сермана и В. Пинкуса, – поддержавших меня в самые тяжелые дни. Все это было Давидом исполнено. Сколько сил и здоровья потратил он на издание моей книги, знает только Бог! Рассказ об этом характеризует Давида с самой лучшей стороны.
В свое время под давлением "заинтересованных лиц" я очень неохотно согласился внести в диссертацию анализ работы академика И.Р. Шафаревича "Русофобия". На мой взгляд, это самая слабая глава диссертации, к тому же в нее вкрались ошибки. Но вместе с тем (опять-таки, по моему убеждению и по словам Черняховского) это была самая убедительная реакция на юдофобию почтенного академика. Самое же важное, на что я обратил внимание, – это полная несамостоятельность труда И.Р. Шафаревича: он многое заимствовал у нацистских издателей "Вельт-Динст". Так сказать, почти вариант плагиата. (В принципе антисемитизм тавтологичен: столетиями повторяются одни и те же аргументы. Будем честны, это свойственно и филосемитизму, но в отличие от юдофобии он не агрессивен и не дышит злобой и ненавистью.) На защиту Шафаревича, по-видимому, из корпоративных соображений, встал академический президиум. Издание книги под названием "Тьма египетская" было приостановлено.
Все повисло на волоске. Но не таков был Давид: ему удалось получить отзывы многих академиков, одобривших издание книги. Особенно потряс меня отзыв члена-корреспондента РАН С.С. Аверинцева. Копию отзыва торжествующий Давид тотчас прислал мне. Правда, название книги пришлось изменить на нейтральное "История одного мифа" (с намеком на труд Альфреда Розенберга). Все, казалось бы, удалось. Но не тут-то было. Пронесся слух, что книга Дудакова русофобская. Давид не без иронии писал мне, что вскоре общество "Память" предложит мне почетное место в его рядах. Врач пациентов не выбирает, посему лечил он видного деятеля "Памяти", который в разговоре с ним сетовал на "слишком много знающего Дудакова", да к тому же еще русского, которому нужно послать "черную метку". "Идиллия" длилась недолго. Однажды в кабинет к Черняховскому с радостной вестью ввалился член "Памяти": "Дудаков – еврей!" Он узнал об этом из верных источников. Кстати сказать, я своего еврейства не только никогда не скрывал, а напротив, всегда подчеркивал и даже афишировал. Сведения обо мне были добыты через православные круги, давно точившие на меня зуб.