Эванджелина

Лонгфелло Генри

V

В той благодатной стране, где струится поток Делавэра. Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна, На берегах живописных лежит им основанный город. Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду; Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, — Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам, К этому берегу и принесло по бушующим волнам Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова. Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков, Умер старый Рене Леблан, почти одинокий. Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу, Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц. Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило Слуху

ее и Акадию милую напоминало, — Край, где все люди были друг другу как братья и сестры. Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий В этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу, К этой стране обратились мысли ее и стремленья. Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину, Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарный С яркими лентами рек, долинами и городами, — Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины, Мир увидала она в сиянье любви и пред нею Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею. Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце, В облике прежнем своем, молодом и прекрасном, Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки. В мысли ее о любимом время вторгаться не смело, Годы власти над ним не имели; он не изменился, Как не дано измениться тем, кто ушел или умер. Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье — Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких. Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник, Свой аромат расточая, убыли не претерпела. Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала: Всею душою отдаться святому призванью Христову. Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах, Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света, Где презираемы всеми ютились болезни и горе. Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож, Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» — Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком. Часто на ранней заре, когда огородник немецкий Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами, Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.

Но однажды пришла эпидемия в город; а прежде Знаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи, Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев. И как сентябрьский прилив океанской водой затопляет Светлую речку, пока она не разольется по лугу, — Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопила Жизни светлый поток и смешала с соленою влагой. Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель, Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность. Горше других было нищим, беспомощным и одиноким, Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютных В те времена он стоял на окраине города, в роще, — Нынче же город его обступил, но средь шума и блеска Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде, Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами». Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья, И умирающим людям вдруг начинало казаться, Будто чело ее обведено полукругом лучистым, Чудным небесным сияньем, как у святых на картинах Или как свет отдаленного города ясною ночью. И представлялось им: это светильники ярко сияют В Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.

Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни. В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек; И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных, Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость. По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча; Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой; И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами — Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко. Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу, Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», — И

с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета. Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки, Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку, Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями Их с головой одевая, лежащих как холмики снега. Многие из больных, Эванджелину завидев, Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, — Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом. Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки. Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли; Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.

Вдруг, пораженная словно видением страшным, Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы; Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами. Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больные Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек. Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту В ласковом утреннем свете черты его преобразились, Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то; Часто меняется так выраженье лица перед смертью. Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, — Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали. Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенный Падал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти, Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть. Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхом Горький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье, Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно: «О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный. Тут в забытьи он увидел родительский дом и долины Милой Акадии: травы зеленые, реки лесные, Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьев Светлым виденьем возникла юная Эванджелина. Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло; Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увидел Эванджелину, стоящую возле него на коленях. Тщетно он попытался произнести ее имя — Только уста пересохшие пошевелились беззвучно. Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальным Голову эту родную на грудь к себе положила. И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, — Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.

Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога, Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья, И безутешная боль, и терпеливая мука. К сердцу прижала она своего бездыханного друга И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»

Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом. На католическом кладбище, скрытом глухою стеною От городской суеты, — лежат они, всеми забыты. Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский, Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их, Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли, Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился, Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!

Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он. Люди иные живут, с иным языком и укладом. Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне. Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки, Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных, И у огня вечерами историю Эванджелины Слушают молча, — а рядом грохочет прибой океана, Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.