Евангелие от Джимми
Шрифт:
— Это было не яблоко, а смоква.
— Что?
— Древо познания добра и зла в Книге Бытия было смоковницей. Переводчики в очередной раз обмишурились. Pomumзначит просто «плод». А они спутали malum— «зло» и malum— «яблоко».
— Так-то лучше.
— Ты о чем?
— Вот теперь мы в теме. Ты не забыл, что я пишу для журнала по садоводству?
— Мое интервью ты через час сможешь продать «Нью-Йорк Таймс», «Пост», «Геральд Трибюн», кому захочешь… И я оставлю за тобой эксклюзив на
— Ты хочешь всех осчастливить? Брось, мне и так хорошо.
— Нет, Эмма. Я не хочу, чтобы ты погрязла в рутине, поставила крест на своих амбициях и считала себя неудачницей.
— Мы здесь, чтобы поговорить о тебе, оставим эту тему.
Я наклоняюсь, беру ее руки в свои.
— Действуй, Эмма, не сдавайся! Тебе причинили зло, а ты делаешь из него оправдание, сложила лапки, отказалась от…
Она резко высвобождается, закидывает ногу на ногу.
— Да от чего я отказалась? Пошел ты!
— От журналистских расследований, о которых мечтала, от книги, которую ты пишешь с тех пор, как я тебя знаю, и не продвинулась ни на страницу, разве не так? Даже наоборот. Если ты и открываешь ее в своем компьютере, могу спорить, что стираешь написанное.
Слезы блестят за стеклами ее очков, но я продолжаю, не могу больше держать при себе все, что чувствую в ней; страдание переполняет ее, пора ему прорвать плотину.
— Хватит сомневаться в себе, Эмма, хватит думать, что все вокруг правы, что тебе дали бы шанс, если бы ты того стоила. Я даю тебе этот шанс, бери, но это всего лишь пропуск, чистый лист, который ты должна заполнить! И тогда твоя жизнь изменится к лучшему, только инициатива должна исходить от тебя!
— А ребенок, которого я ношу, ты о нем забыл?
— Он даст тебе силу. Силу любви и творения.
— Силу? Он меня к земле пригнул, высосал всю энергию, а когда он родится, я знаю, что у меня его отберут, и как мне, по-твоему, с этим жить? Черпать вдохновение? Ты думаешь, все устраивается, стоит только связно изложить? Написанное остается, а проблемы улетучиваются? Так, что ли?
— Наберись сначала сил, пока твой ребенок питается тобой, иначе что ты сможешь ему дать? Самоуничижение, горечь, запрограммированность на неудачу. Потом, Эмма, когда он появится на свет, ты будешь драться за него — и ты победишь. Но отрекаясь на четвертом месяце, ты играешь на руку дьяволу.
— Дьявол-то тут при чем?
— Он посеял сомнение.
— И что же? Сомнение — источник разума.
— Согласен, но оно же и начало падения. В чем, по-твоему, грех Адама и Евы? Они усомнились в чистой любви, подменили доверие подозрением. Конечно же, голос дьявола — это голос разума! Как убедительно он им лгал: мол, Бог запретил вам вкушать эти плоды, потому что, вкусив их, вы сами будете как боги. И готово дело! Они приписывают Богу задние мысли: малодушие, жажду власти, скаредность и ревность…
— Подожди проповедовать, будь добр, ты еще не перед камерами!
— Я не проповедую, Эмма, — я тебе объясняю. Почему я люблю тебя и почему мне нужно, чтобы ты в себя поверила? Я не хочу, чтобы ты пахала на главных редакторш, которые тебя домогаются и ставят палки в колеса за отказ… я надеюсь, Синди не достает тебя хотя бы с тех пор, как ты беременна?
Она побледнела, выронила сигарету.
— Откуда ты знаешь про Синди?
Мне знакомо выражение ее глаз. Я уже видел его у других. Пробита брешь в барьере неверия, отступает здравый смысл… Бедная, не знает, что и думать, ведь мой дар налицо: я читаю ее мысли, вижу насквозь все, в чем она сама себе не хочет признаться… Она недоумевает, как могла прожить три года с медиумом, ни о чем не догадываясь. Я медлю, раздумываю. Должен ли я обмануть ее ради ее же блага, чтобы она написала статью обо мне и завтра проснулась знаменитой, независимой и богатой, чтобы могла защитить себя оружием своих врагов и сохранить права на будущего ребенка? Или не морочить ей голову, а разжалобить признанием, пусть убедится, что я все тот же несчастный влюбленный, совершающий ради нее глупости: додумался же прикинуться шофером лимузина, чтобы только ощутить ее присутствие за зеркальным стеклом… Что лучше: произвести на нее впечатление сверхъестественными способностями или внушить доверие человеческой слабостью? Что лучше для нее?
— Ты что, тоже следил за мной?
У нее даже голос сел от неизбывной печали. Я открываю рот, чтобы оправдаться; она качает головой и нажимает на «стоп», не заметив, что диктофон уже выключен. Кладет его в карман, встает.
— Я не буду ничего писать.
— Почему?
Она запихивает в сумку пресс-досье.
— Я ни капельки не верю в эту историю. Это предвыборный ход, ловкий трюк, а ты — и соучастник, и жертва. И я не собираюсь тебе помогать, даже чтобы напакостить республиканцам, так что позвони кому-нибудь еще.
— Эмма, я только хотел…
— Обеспечить меня сенсацией, ясно. Помочь мне выбраться из болота, в котором я увязла, после того как бросила тебя, потому что самой мне не справиться. Я поняла. Единственное, что осталось хорошего в моей жизни, — это память о тебе, а ты взял и все испортил. Я, может быть, и не выкарабкаюсь, Джимми, но выкарабкиваться я буду сама. Оставайся со своей дерьмовой сектой, разыгрывай из себя Мессию прайм-тайма, а я уж как-нибудь с моими садиками. Дьявол — он не там, где ты думаешь. Пока.
Она подхватывает сумку, пальто и уходит, громко хлопнув дверью.
Я остаюсь сидеть словно пригвожденный к стулу. Как я мог сделать ей так больно, желая только добра? Как мог до такой степени заблуждаться? И вот теперь, уже в гриме, за считаные минуты до прямого эфира, который сделает меня звездой мирового масштаба, я не знаю, как истолковать эту встречу, которая сломила меня, опустошила, выбила из колеи. Какой урок из нее извлечь? Гордыню или смирение?
Быть может, это было необходимо — отречение Эммы… Ее отказ понять меня, поверить, принять мою мотивацию был нужен, чтобы я вновь увидел свою истинную цель, оценил во всей полноте жертву, которую мне предстоит принести. Это послание, наверно, должно было дойти до меня через нее — как последнее «прости». Смирение: принять простую истину, что людей нельзя осчастливить против их желания; гордыня: все же верить, что их спасение в моих руках. Без гордыни не сделаешь ничего, без смирения сделаешь плохо.