Евангелие от Фомы
Шрифт:
И над веселой Каной растянулся в вышине пышный балдахин звездного неба…
Иешуа с матерью шли за новобрачными. В его сердце был всегда готов для людей большой запас тепла и ласки, и ему были милы все эти веселые, смеющиеся лица… В очертаниях хорошенькой головки Ревекки было что-то, что напоминало ему Мириам, ему было немножко жаль себя и не мог он не умиляться над своей тайной для всех жертвой, которая окрыляла его… И свадебное шествие это, все в огнях, казалось ему отходом в какую-то новую жизнь, которая, смутная, но прекрасная, стояла вот тут где-то, у порога…
Свадебное шествие подошло к дому жениха. Вокруг дома, ожидая, теснилась пестрая, шумная, веселая толпа, вся золотисто-красно-черная в мятущемся пламени
— Ах, какая миленькая эта Ревекка!.. Ну и красавица!.. А Симон-то, Симон-то — орел!
И сам Иосия-бен-Шеттах, веселый толстяк, торговец, первый богатей на всю округу и почетный гостьна свадьбе, погладив с улыбкой свою седую бороду и укрепив чалму, под звуки флейт, труб и кимвалов пустился перед молодыми в пляс. Этим он оказывал новобрачным особый почет. И все веселыми кликами одобрили запыхавшегося, потного толстяка.
Мириам, мать Иешуа, и другие почтенные женщины приняли Ревекку и распущенные волосы ее заплели и убрали под плат: с этого мгновения уже никто и никогда не мог видеть ее с непокрытой головой…
Ночь была жаркая. Поэтому пир был устроен во дворе. Новобрачных посадили рядом под балдахином, и отец невесты — жених был сиротой — прочитал перед ними молитву благословения. Этой молитвой и ограничивалась религиозная сторона брака. Иешуа, давний приятель жениха, был избран начальником пира — этим Иосия-бен-Шеттах был немножко обижен — и среди веселых кликов, в жарком трепетании факелов, среди сверкающих каруселей светляков и темных деревьев зашумела застолица…
Девушка пользовалась у евреев сравнительно с другими восточными народами большой свободой. Рабби Симеон, сын Гамалиила, говаривал: «Нет другого такого праздника во Израиле, как тот, который празднуется 15 числа месяца Аб и на Киппур. В эти два дня девушки иерусалимские, все в белом, в свежевымытых платьях, — девушки побогаче на время дают их бедным подругам своим, чтобы тем не было стыдно — идут плясать в виноградники… О чем говорят там красавицы? Юноша, смотри внимательно и старайся выбирать разумно. Не давай красоте пленять себя — смотри больше, какова семья у твоей избранницы, ибо миловидность и красота обманчивы и преходящи, но восхвалят женщину, которая боится Бога…» Можно сомневаться, что юноши иудейские слушали этих советов — черноглазые колдуньи с пьяными от пляски в виноградниках улыбками сильнее всех рабби на свете. Но так или иначе они делали свой выбор и начиналось сватовство. Жениху должно было быть не менее восемнадцати лет, невесте — не менее двенадцати. Сватовство могло быть всегда оборвано без всякого ущерба для обеих сторон. Если оно приводило к положительному результату, то сговаривались о могаре — о той сумме, которую должен уплатить жених отцу невесты, о подарках, о дне обручения и подписывали кэтубу, то есть брачный договор. В один прекрасный день обе семьи нареченных сходились, и жених в присутствии посторонних свидетелей передавал невесте, а если она была еще несовершеннолетняя, то ее отцу золотое кольцо или какой-нибудь другой ценный предмет и говорил ей: «Вот этим кольцом ты обручаешься мне по Закону Моисея и Израиля…» Обручение было уже нерушимо и только смерть могла разлучить обрученных. Если же девушка нарушала данный обет, ее по Закону побивали каменьями, как прелюбодейку…
Обрученные ждали свадьбы иногда целый год, «чтобы невеста имела время приготовить свое приданое». Жених освобождался от военной службы и, начиная со дня обручения и спустя год после свадьбы, молодые люди освобождались от обязанности присутствовать на похоронах и ходить на кладбище: «Пусть только радость одна наполняет их сердца…»
…Пир шумел — среди огней и кликов, и раскатов смеха, и веселой музыки…
— Слушай… — тихонько шепнула Иешуа мать. — А у них с вином плохо… Пир только в самом начале, а
— Хорошо… — так же тихо отвечал Иешуа. Он улыбкой подозвал к себе своего приятеля, веселого Исаака, и, взяв его под руку, отошел с ним в сторонку.
— Слушай, мне говорят, что с вином у вас слабовато… — тихо сказал Иешуа. — Так вот, возьми эти деньги… Ну, ну, ну… — улыбнулся он, заметив, что тот хочет возражать. — Считаться будем потом, а пока слушай меня… Не захочешь же ты поставить своих в неловкое положение перед гостями… Так вот: возьми эти деньги, сейчас же купи вина, какого получше, и налей его незаметно вон в те водоносы, что ли… А там видно будет… Понял?
Исаак теплыми глазами посмотрел на Иешуа и исчез. Иешуа снова сел на почетное место начальника пира. Пили опять и опять за здоровье новобрачных и за всех сродников их, и за председателя пира, и за Иосию-бен-Шеттах, и за других почетных гостей. И Иешуа, шутя и смеясь, поддерживал веселое настроение пирующих, и в то же время внимательно следил за тем, как среди родственников жениха нарастало беспокойство. И он осторожно улыбнулся издали Исааку, когда тот незаметно поставил на свои места большие глиняные водоносы и, вытирая пот, благодарно посмотрел поверх пирующих гостей на своего друга.
— Курицу, курицу, Исаак!.. — кричала молодежь. — Наседку!..
И Исаак — он никогда не заставлял просить себя долго — распустил перья и, изображая на лице своем выражение беспокойства, глупой гордости и озабоченности, с квохтаньем пошел среди пирующих, озираясь то направо, то налево за будто бы бегущими за ним цыплятами… Все грохотало…
— Да что же ты?.. — тревожно спросила мать Иешуа.
— Не беспокойся… Все будет сделано… — тихо отвечал он и, смеясь, крикнул Исааку: — Все это очень хорошо, друг мой, но смотри: в чашах у гостей засуха!..
Среди родственников жениха пробежало беспокойство настолько явно, что встревожился даже под своим сияющим балдахином жених.
— Ну, ну, жаться уж нечего! — весело продолжал Иешуа. — Ведь брата женят ни каждый день… Ну-ка, давай попробуем того, что в водоносах!..
Недоумевая, бросились к водоносам. Около них уже стоял толстый и добродушный Иосия-бен-Шеттах и с недоверием на лице пробовал еще и еще вино.
— Нет, это не порядки!.. — своим сиплым голосом весело закричал толстяк к Иешуа. — Какой же ты начальник пира?! У добрых людей сперва подают хорошее вино, а потом, когда гости подопьют, тогда уж и похуже, а у тебя наоборот… Это вино, брат, с Ливана, а то с гор Моавитских… Сменить начальника пира!.. Мы не довольны!
— Сменить! Сменить!.. — кричали со всех сторон веселые гости.
И со всех сторон на Иешуа сияли розовые от огня улыбки. А родственники через головы пирующих смотрели на него восторженно испуганными глазами: не сами ли они принесли в этих водоносах свежей воды перед пиром?
— Сменить, сменить!.. Никуда не годится!.. — грохотало вокруг. — Ха-ха-ха…
У Иешуа было точно две пары глаз: эти, темные, детски-застенчивые, проникновенно смотрели в пестрые водовороты жизни, а другие, незримые, были всегда обращены в себя, в душу, наблюдая, как тепло и радостно волнуется она при виде пестрых картин жизни. Так было и теперь: перед его телесными глазами горел огнями и кипел весельем пир, а в душе — величайшее чудо жизни — росла и ширилась светлая, волнующая, окрыляющая мысль: когда человек оказывает тебе добро, ты его любишь и ты счастлив, но когда добро оказываешь ему ты, ты любишь его вдвое и ты счастлив вдвое!.. Тяжелым трудом скопил он немного денег на черный день для себя и семьи, и вот половина их сразу ушла, так, «зря», и он не только нисколько не жалеет об этом, но испытывает светлую, умиляющую радость. Как просты, в сущности, все загадки жизни!.. Маленькое усилие, и радость затопляет тебя… Так в чем же дело? Почему же не ликует земля?.. Ведь чудо преображения ее — вот!