Евангелие от Фомы
Шрифт:
— Его казнили уже? — спросил Каиафа.
— Разумеется… — отвечала Саломея. — А что?
— Вот это называется действовать! — улыбнулся Пилат. — А закон?
— Для меня то, чего я хочу, и есть закон… — дерзко засмеялась она Пилату в лицо: она видела, что он не налюбуется ею.
— Аминь! — засмеялся Ирод. — В самом деле, может быть, несколько суровых ударов по головам, которые поднимаются слишком высоко, и все успокоится. А то ходят, собираются, разговаривают… Ты как думаешь, достопочтенный отец?
— Говорят, сердце царево в руце Божией… — пожал плечами рабби Каиафа.
Ирод махнул рукой и обратился к прокуратору:
— А ты как думаешь, прокуратор?
— Ах, да отвяжитесь вы от меня со всеми этими вашими
— Но позволь, прокуратор… — остановил его Ирод. — Ты не знаешь нашего народа и потому судишь превратно… Все эти смуты связаны с ожиданием Машиаха, то есть освободителя, царя из дома Давидова…
— Какого царя? — нахмурился, ничего не понимая, Пилат.
— Царя из дома Давидова… — повторил Ирод. — Так верят… И царь этот непобедимой силой своей навсегда прекратит на земле все войны. Цари других народов, правда, соединятся против него и поведут отчаянную борьбу, но они погибнут от руки Предвечного. Земля тогда потрясется, горы обрушатся, но сыны Божий будут жить в мире под Его покровительством. Язычники, узревшие эти чудеса, обратятся к истинной вере нашей, пошлют свои дары в храм и будут умолять нас сделать и их участниками царства Машиаха и дать им наш Закон. И наступят времена вечного мира. Судьями и царями над народами будут пророки Божий или, как говорится в книге пророка Даниила, святые Всевышнего. И Иерусалим станет столицей всей земли…
— Ну, я не думал, что ты так начитан в этом!.. — улыбнулся Каиафа.
— Помилуй! — захохотал Ирод. — До меня это касается больше, чем до всякого….
— Позвольте… — нетерпеливо вмешался Пилат. — Но я не понимаю, какое же мне дело до всего этого?
— Как какое? Да в конечном счете все эти движения направлены против вас, римлян…
— Ну, мои когорты всегда готовы и легко справятся и с тысячей этих ваших, как их там?..
— Положим, Мессия может побеспокоить не только римлян… — вставил Каиафа.
— Ага! — воскликнул Пилат. — О римлянах, Друзья мои, не беспокойтесь: мы со своими делами справимся сами… А о себе — думайте. Вот поэтому-то и хотел я, достопочтенный рабби, навести у тебя справки об этих новый течениях…
— Право, пока не могу сказать тебе ничего… — сказал Каиафа. — Теперь я вспоминаю, что храмовники, действительно, что-то такое рассказывали мне, но я за недосугом в дело как-то не вник тогда. Но отлично все же помню, что впечатления чего-нибудь серьезного на меня это не произвело — так, обычная болтовня черни…
— Самое правильное тушить огонь, пока не разгорелся… — сказал Ирод. — В конце концов, может быть, Саломея и права… Ну, едем, Саломея, нам пора…
— Подожди мгновение… — остановил его Пилат. — Ты не видел эти дни Марка Лициния, богатого римлянина, который приехал в Иерусалим?
— Нет… — отвечал Ирод. — Слышал, что приехал важный гость, но не видал его…
— Он со своей красавицей женой путешествует по востоку… — сказал Пилат. — И охотно знакомится с выдающимися местными людьми. Но я задержался в Цезарее и не мог ему помочь тут в этом. Завтра они выезжают на Дамаск и дальше, но обещают снова вернуться в Иерусалим. Повидать его было бы полезно с точки зрения местных нужд — он человек с большими связями в Риме…
— С удовольствием… — сказал Ирод. — Я отдыхаю, когда говорю с образованными людьми из моего милого, далекого Рима, в котором
— Интересно посмотреть, каковы теперь ваши римские красавицы… — прокартавила Саломея.
— Да, и я все мечтаю возвратиться в скором времени на родину, купить себе где-нибудь на берегу моря клочок земли и почить спокойно от дел своих на пользу родины… Ну, а теперь, однако, пора… Да хранят тебя боги, достопочтенный Каиафа!
— Да будут благополучны дни твои, достопочтенный прокуратор!
— Едем, едем, Саломея!.. — заторопился и Ирод. — Прощай, святой отец!.. Прощай, прокуратор!..
Проводив гостей за двери, Каиафа снова, не торопясь, уселся за свои списки.
— Начало в порядке… — проговорил он про себя. — Но не угодно ли, какая пошлость: «Пиры устраиваются для удовольствия, и вино веселит сердце человека, а за все отвечает серебро… Даже и в мыслях твоих не злословь царя и в спальне твоей не злословь богатого, потому что птица небесная может перенесть слова твои и крылатая пересказать речь твою…» Нестерпимо! И стоило подымать для этого из пыли веков бедного Соломона… «Суета сует, все суета…» Это так. «Что пользы человеку от всех дел его, которыми он трудится под солнцем? Род приходит и род проходит, восходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем и возвращается на круги свои. Все реки текут в море и к тому месту, откуда текут реки, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»
Тяжелый ковер у двери разом отмахнуло в сторону.
— Отец! — задохнулся, весь бледный, Манасия. — А Иоханан уже казнен!
— Постой, постой, милый… — остановил его старик. — Ты меня напугал. Ведь шумом этим ты своему Иоханану жизни уже не вернешь… Не надо так волноваться… И как же можно все-таки допускать, чтобы всякий бродяга мог безнаказанно поносить власть… какова бы она там ни была…
— Ах, отец, отец! — горько вырвалось у юноши. — Не то говорили пророки! И если жить так, то я не вижу, зачем жить!
XV
Холодный и резкий восточный ветер, которого так боялись виноградари Иерихона и который нес всегда с собой седые, косматые тучи песку и требовал поэтому частых омовений, мел по узким и кривым улицам Иерусалима, надувая и хлопая плащами редких тут, на окраине города, прохожих. В жалкой, тесной, темной лачуге, густо пахнувшей прелью и грязью, неподалеку от ворот Ирода, в тени, падавшей от высокой, зубчатой крепостной стены, у чуть тлеющего очага жались оборванные, лохматые и грязные ребятишки с миловидными, но истощенными мордочками. Иуда прибивал молоточком к старой деревянной сандалии полуистлевшие ремни из неприятно пахнущей кожи гиены, и на лице его было обычное выражение беспокойства и беспомощности. В углу, на груде зловонных лохмотьев сидела его жена Руфь, худая, с исступленными глазами и преждевременно поседевшими волосами, беспорядочными космами выбивавшимися из-под повязки; обняв острые и сухие колени грязными, узловатыми руками, она мерно качалась из стороны в сторону и обескровленные губы ее, как всегда, шептали что-то злое… Соседи все больше и больше убеждались, что Руфь одержима бесом и наиболее опытные из них настойчиво советовали Иуде поискать за Иорданом тот священный корень, баараз, огненного цвета, которого так боятся бесы. Тот, кто сам выкапывал этот корень из земли, немедленно умирал. Был, однако, способ обойти это затруднение: нужно было осторожно раскопать вокруг корня землю, а затем привязать его веревкой к шее собаки и гнать ее. Выдрав корень, собака тут же издыхала, но драгоценное средство было уже в руках человека и стоило только поднести его к носу больного, как он выздоравливал. Но Иуда как-то не особенно верил, что Руфь одержима, а кроме того, очень боялся он и заиорданских демонов…