Евангелие от Фомы
Шрифт:
— Я немного слышал об этом возмущении, но, должен признаться, не понял в этой странной истории решительно ничего… — сказал Марк Лициний.
— Нам, римлянам, никогда не понять этого странного народа… — махнул рукой Пилат. — Я здесь не первый день и тоже ничего не понимаю. По нашим сотрапезникам о народе ты не суди: это избранники, аристократия…
— Это я понял… — наклонил голову в миртовом венке Марк Лициний. — Но вернемся к этой странной истории. Мне дело представляется так: этот бродяга распространял какие-то, видимо, вредные для государства взгляды, власть за это его казнила, все это понятно. Но для чего эта глупая басня о воскресении, которой не поверит ни один здравомыслящий
— Смутьянам все нужно… — сказал Иезекиил. — Хотят, видимо, разыграть еще какую-то скверную штуку…
— Ничего вредного я в его понятиях не обнаружил… — сказал Пилат. — Но оригинал он был все же большой: что ни спросишь — молчит… Это — говорю я ему — ты, брат, усвоил с властями прескверную привычку, так мы с тобой далеко не уедем… Признаешь ты себя — спрашиваю — царем иудейским? Нет, — говорит — мое царство не от мира сего… Так ты, может, — спрашиваю — из платоников?.. Молчит. А зачем ты — спрашиваю — в Иерусалим пришел? Проповедать истину — говорит. А что такое истина? — спрашиваю — Quod est veritas? Опять молчит… Во всяком случае, уже после казни мне удалось выяснить через Никодима, что «царем иудейским» чернь сделала его против его воли. Да, — улыбнулся он, — с полным убеждением могу повторить: голову вы себе когда-нибудь сломите. С такими исступленными душами жить благополучно на земле нельзя. Сегодня утром мне донесли, что один из его последователей уже повесился, но есть слух, что это его единомышленники повесили за донос… А эта рыжая — замечательно хороша собой!.. — сошла с ума и безумием своим, говорят, чуть не весь город зажигает…
— Она первая, говорят, и пустила слух о воскресении своего любовника… — с ленивой улыбкой проговорила Иродиада.
— Но хороша, действительно, божественно!.. — прищелкнув пальцами, воскликнул Ирод. — В день казни она прибегала ко мне умолять, чтобы я спас галилеянина… Да, ей во дворцах бы жить, а она вот увязалась за всей этой рванью. Выпьем с горя, что пропала для мира — или, по крайней мере, для нас — такая прелестная женщина!..
И все, со смехом подняв чаши, выпили.
— А какая все же тема для поэта: нищий, воскрешенный блудницей!.. — прокартавила Саломея. — Какова любовь! Правда, говорят, что она сильнее смерти… Но, впрочем, довольно этих историй — смотрите, как скучает прелестная Вероника! И, вероятно, думает: как ничтожны эти провинциалы!
— Я скучаю везде одинаково… — сказала Вероника. — А что это у вас тут под пеленою? — кивнула она на закрытый предмет.
— А-а!.. — самодовольно улыбнулся Ирод. — Это маленький сюрприз для моих дорогих гостей… Я приобрел себе это для Тивериады, но решил предварительно показать всем вам… Позови финикийца! — повел он бровью на стоявшего у дверей Хузу.
Тот поклонился и исчез.
— А правда, говорят, добродетельная Понтия занемогла немного? — любезно обратился Ирод к Пилату.
— Да, эта безобразная история с галилеянином повлияла на нее… — отвечал Пилат. — Ведь чернь терзала его во дворе претории тогда всю ночь и она, оказывается, видела все это. Ее сердце слишком мягко для суровой жизни востока…
— Ну, и у вас тоже в Риме, в цирке, можно увидеть немало остренького!.. — засмеялся Ирод.
— Так ведь то гладиаторы, преступники или рабы… — заметил Марк Лициний. — Но, конечно, жизнь везде более или менее одинакова.
— А все же очень я завидую тебе, Лициний: скоро увидишь Рим, двор, образованных людей… — сказал Пилат.
— Ты мог бы уже похлопотать о переводе в Рим: здесь ты высидел довольно… — отвечал Марк Лициний. — Связи у тебя всегда найдутся…
— Конечно… Но все же это и не так-то легко…
— Если хочешь, я постараюсь замолвить
В дверь вошел, в сопровождении Хузы, длинный, сухой, пергаментный, с раскосыми глазами Калеб и приложив руку к сердцу, низко склонился перед Иродом и его гостями.
— Ну, покажи нам твое сокровище! — благосклонно обратился к нему Ирод.
— Одно мгновение, царь… — подобострастно отвечал финикиец и, сделав знак рабам, вместе с ними подошел к золотистому покрывалу, и что-то строгим шепотом приказал им.
— И чтобы сразу! — тихо, но строго добавил он. Он выждал несколько мгновений и сделал неуловимый знак. Золотистое покрывало, как облако, упало вдруг вниз и перед пирующими во всей своей торжествующей красоте встала Венера, вся золотисто-розовая, точно живая, в лучах вечерних огней. Старейшины, кроме Каиафы, торопливо отвернулись.
— У, какая красота!.. Это — чудо!.. — раздались голоса. — Да не бойтесь же ее так, достопочтенные старейшины! Ха-ха-ха… Она не раз ведь и раньше была на высотах иерусалимских… Но какая божественная красота!..
— Не правда ли? — вкрадчиво улыбнулся финикиец.
— Выйдите все!.. — повел черной бровью на финикийца и рабов Ирод.
Финикиец незаметно снял застрявшую на постаменте золотую стружку и, бросив украдкой грозный взгляд на рабов, снова благоговейно склонился перед пирующими и в сопровождении рабов вышел.
— Божественна! Бесподобна! — восхищался Ирод и вдруг рассмеялся: — Нет, нет, достопочтенный Каиафа, тебе смотреть так на это не подобает!
— Почему? — как бы не понимая, шутя, спросил Каиафа.
— Грех!.. — засмеялся Ирод. — «Не сотвори себе кумира и всякого подобия!»
— Да разве я это сотворил? — улыбнулся в белую бороду Каиафа. — Сотворили это нечестивые эллины, а я вот смотрю на идола с негодованием и думаю: вот грех!.. Вот мерзость!..
Все дружно захохотали и снова подняли чаши и выпили.
— О, греки!.. — воскликнул Пилат. — Из куска мертвого камня создать такую красоту… Что за удивительный народ!
— Каждый народ имеет свою физиономию… — снисходительно сказал Марк Лициний. — И если грекам не удалось создать разумной, а потому и прочной государственности, то, действительно, в области искусства нет народа, который мог бы сравняться с ними даже отдаленно…
— Я только недавно удосужился перечитать «Федона» в твоем списке, достопочтенный Каиафа… — сказал Пилат. — Это не философия и не литература, это какое-то колдовство! Читаешь и не знаешь чему больше удивляться: красоте ли языка, тонкости ли диалектики, глубине ли мысли?..
— Писания его прекрасны, как эта вот чаша с причудливой резьбой по краям, как искрометное вино это, как сияние этой зари весенней… — немного опьянев, проговорил Марк Лициний. — Но мудрый не должен дать увлечь себя в сети его диалектики. Это, увы, лишь одна из красивых сказок об истине. Истин миллионы и уже из одного многообразия их ясно, что люди бегут за миражами. Дети не видят этого, а мудрые должны сделать из этого соответствующие выводы. И мало того: при известном опыте человек легко постигает, что не истина в жизни и главное… Что же в ней главное? — кокетничая своим красноречием, вопросил он. — Это зависит от вкуса… Для меня главное — прекрасный взор моей Вероники, вот эта чаша благовонного вина, эта беседа с моими достопочтенными собеседниками… — любезно осклабился он. — И… и потому возрадуемся немедленно всякой радостью, которую посылают нам боги: весьма вероятно, что с концом этой жизни для нас кончится и все и что мы — он шумно расхохотался — не воскреснем!..