Евангелие от Иуды
Шрифт:
И тогда женщина – седовласая, с усталым и разочарованным лицом, с акцентом, который он принял за немецкий, – задала любопытный вопрос:
– А вашуверу она укрепляет, святой отец?
На улице лил дождь. Огни сверкали на влажных базальтовых плитах пьяццы; рождественская елка измарала всю обстановку, словно клякса, поставленная северным язычеством. Оранжевое сияние города озаряло тучи, словно отблеск разрушительного пожара. Сквозь струи дождя он побежал в свой номер, где принял душ и переоделся к приему, который должен был состояться этим
Прием оказался мероприятием прескучным – мельтешение черного, серого и темно-синего под присмотром нимф и богинь, что резвились на потолке, выполненном в стиле позднего маньеризма. Розовые груди и дряблые пенисы покачивались над головами порядочных церковников. Иной раз возникала вспышка света: при появлении епископа, или женщины-дипломата, отдающей дань положенной вежливости, или жены одного англиканского священника (а то и возлюбленного другого), – но главенствовал там все же римско-католический дух, дух клерикализма, замкнутости и самодовольства.
– Это Мандерлей Дьюер, – сказали ему, и, прежде чем он успел что-либо осознать, он уже пожимал руку одной из немногих женщин в зале. Она удивила его тем, что сумела вспомнить его имя.
– Я, кажется, читала вашу статью в «Таймс». Что-то о свитках с Мертвого моря…
Он рассеянно взглянул на нее, ощущая неловкость в присутствии женщины.
– Не то чтобы свитки… Так, отдельные фрагменты. Папирусы Эн-Мор.
– Первые Евангелия, – сказал мужчина, который их познакомил. – Вероятно, это важнейшие письменные свидетельства, обнаруженные за последние пятьдесят лет.
Женщина несмело попыталась развить тему.
– Но смысл ведь в том, что если эти фрагменты действительно относятся к Евангелиям, то отсчет нужно будет вести от более раннего срока, чем от Еврейской войны 66 года нашей эры?
– Именно об этом и говорилось в статье, – согласился Ньюман. – С политической точки зрения это просто замечательно.
– С политической точки зрения?
Он мельком глянул через ее плечо, словно что-то искал; возможно, он искал пути к отступлению.
– Я имею в виду религиозный аспект политики. Это было бы настоящим бревном в глазу тех ученых, которые утверждают, что Евангелия – это более поздние сочинения, собранные воедино ранней церковью. Но не в этом же дело, правда? Дело в самих отрывках – в этих текстах, этих свидетельствах.
Она задумалась над его словами, чуть наклонив голову. На губах ее блуждала смутная улыбка.
– Это вас будоражит, не так ли?
В глаголе «будоражить» послышалась скрытая угроза. Он смутился.
– Что вы подразумеваете под словом «будоражит»?
– Эти тексты. Они вас будоражат. – Уголки ее губ слегка изогнулись, но что это значило, он не понимал. Глаза могут оставаться пустыми, приобретая выражение лишь благодаря преломлению света, но рот живет своей собственной жизнью. И иронию, скрытую в улыбке этой женщины, он расшифровать не мог.
– Ну да, наверное, так оно и есть.
Что же еще он видел? Что видит священнослужитель, принявший обет безбрачия, в случайно встреченной женщине? Он видел лицо с неброскими, но правильными чертами, большие зелено-карие глаза неопределимого оттенка, видел легкое смятение под маской беззаботности. Волосы ее были уложены
А что же, интересно, видела она? Сухого, скучного священника? Стерильного, безликого. Возможно, тупиковую ветвь человечества.
Воцарилось то молчание, что обычно следует за первыми репликами. Да и о чем им вообще говорить? Какие точки соприкосновения они могут найти?
– Вы приехали сюда на конференцию? – спросил он.
– Сюда или сюда?
– Простите?
Его замешательство, кажется, позабавило ее.
– Если вы имеете в виду этот зал, то да; если же Рим, то нет. – Она объяснила, что ее муж – дипломат. При этом она пожала плечами, словно это самая заурядная профессия. Теперь настал ее черед озираться по сторонам в поисках чего-либо, что могло бы послужить темой для разговора. Кто-то отпустил комментарий по поводу потолка (все обращали внимание на этот потолок, когда в разговоре возникала пауза), и она устремила взгляд к пыльному переплетению богов с громадными фаллосами и богинь с пышными персями. Затем снова посмотрела на него, и ее губы расплылись в уже знакомой загадочной усмешке.
– Как вы думаете, а их терзали сомнения? – спросила она.
В ту же секунду он уловил знакомое дуновение – запах, который она источала, войдя в исповедальню, резкий цитрусовый привкус, не имевший ничего общего с искусственной парфюмерией, но носивший характер вполне реальной опасности. Ему в голову пришла кощунственная мысль: а что, если апостолы в Еммаусе узнали Христа после воскрешения именно так – по характерному жесту, по манере говорить или даже по запаху?
Он почувствовал, как краснеет. Он испытывал ужасный дискомфорт и обливался потом от смущения под тесной серой рясой. К счастью, остальные собеседники уже отошли в сторону, чтобы осмотреть какую-то мебель, и на мгновение они оказались вдвоем.
– Весьма неловкое положение, – пробормотал он.
– Вы так считаете? А как же разделение служебного и личного? – Она склонила голову набок, словно хотела оценить и его замешательство, и ситуацию вообще. И то и другое казалось ей довольно забавным. – В любом случае, это мне должно быть неловко, а никакой неловкости я не испытываю. Поэтому разрешаю расслабиться и вам. Думаю, вам приходилось выслушивать кое-что и похуже. Должна сказать, я представляла вас гораздо старше.
– А я вас – моложе.
Она недовольно поморщилась.
– Резонно. Эдакая безмозглая малолетка.
– Вроде того…
– Боюсь, я всегда кажусь такой во время исповеди: сам процесс напоминает мне о школе. Знаете, мы даже придумывали грехи, чтобы нам было в чем исповедоваться. Подозреваю, что вам это известно, не правда ли? «Я притронулась к Анне-Марии в душе, я сказала Матильде, что не верю в Бога, я произнесла бранное слово за спиной сестры Мэри Джозеф…» Такие вот грешки. Но теперь я могу уверить вас, что стала гораздо взрослее! – Она засмеялась, точно отрицая свое утверждение. – В любом случае, я считаю, что нам нужно увидеться еще раз. Где вы живете? Приходите на ужин. Дайте мне свой номер.