Евангелие от Марии или немного лжи о любви, смерти и дееписателе Фоме
Шрифт:
Меджель
Погружался в сумерки Богом и римлянами позабытый маленький рыбацкий городок Меджель на западном берегу галилейского моря Киннереф. Одна за другой засыпали крохотные лачужки, неряшливо вымазанные глиной, тревожно перекликались бродячие собаки на окраине, чуя гул спешащей с севера грозы, и прибрежные кипарисы клонили свои ветви в сторону зовущего их ветра. Вдалеке рождалась буря, сгоняя над морем серые тучи, и в их сырой и мрачной глубине тонули побледневшие вечерние звёзды.
Это случилось именно тогда. Тревога выскользнула невидимой змейкой из проходящей мимо тучи и просочилась в предгрозовую ночь, проступила горечью в тонком
Она сорвалась с места и побежала, одна против ветра, который всё крепчал. Небо зарокотало, грозя бесчестием и карой, но уже превратились в чертей старые обиды, и развели свои костры в объятой пламенем голове. Уже сотни когтистых лапок выталкивали из груди полуживое сердце, и тысячи маленьких иголочек вонзались в кисти рук. Велика была власть этой грозы, и бушевало небо, распевая на разные лады неведомые псалмы. Славя кого-то неземного, гремел далёкий северный хор, и торжествуя, встречали его живучие маленькие бесы, и томили смертной мукой нездешней печали, и гнали по тёмным дорогам. Но не чуя беды, спала Меджель, не ведая ни греха, ни славы, и вечность, открывшаяся для неё этой ночью, так и прошла стороной, завалившись за горизонт тяжёлым мутным облаком.
Только белела в темноте маленькая одинокая фигурка, закутанная в длинную накидку, бегущая против ветра навстречу своей гибели. Мелькали деревья, виноградники, маленькие домишки без окон, едва прикрытые сплетёнными из веток дверьми. Рано засыпали уставшие бедняки на окраинах, встающие до зари, и даже дьявольская гроза была не в силах овладеть их утомлёнными душами.
Потом пыльная улица сменилась вымощенной камнями дорогой, домишки выросли и разрослись вширь, потолстевшие двери оковались железом, а каменные стены удлинились в заборы. Такова была улица, ведущая к базарной площади – улица счастливых и сытых торговцев, не спящих до полуночи. Был страшен в эту ночь один из этих домов, неведомо для кого горела в тёмном окне свеча, и именно к нему несли свою жертву живучие маленькие черти, подпевая грозе. За этими дверями больше не ждали её, но хотели помочь упрямые бесы, и твердили хором, что надо спешить, покуда горят их костры, и покуда звучит их дьявольская ночная песня.
Был краток этот разговор. Нехотя и кряхтя, отворилась тяжёлая дверь, и лукавые глаза блеснули интересом. Но погасли, и воцарилась ночь, и хлынула из пустых глаз на улицу, и растеклась по камням, и дрогнули в беспросветной тьме и медленно поплыли куда-то тяжёлые толстые стены. Уже словно издалека долетал до неё звук закрываемых наглухо дверей, и какой-то голубоватый туман медленно застилал глаза.
Потом бесконечные каменные ограды, уснувшие дома, какие-то ворота, калитки, ковры на заборах, чернеющие ниши низких подворотен… Огоньки свечей в редких окнах, чьи-то пьяные крики, и опрокинутое навзничь чёрное небо под ногами. Небо вверху, внизу, по сторонам, небо вместо домов и заборов, звёзды вместо маленьких оконных свечей, небо одной огромной накидкой, укрывающей холодную каменную землю. Чёрное страшное небо Меджели, в котором почему-то не было луны…
Когда она очнулась, то была уже не одна. Просторная комната и кровать с высокими подушками встретили её приветливо и просто, пригласив к теплу и покою. Остались снаружи бесы, и где-то далеко на побережье как ни в чём ни бывало подпевали грозе. Полумрак в комнате, казалось, сгущал диковинный красный светильник в углу.
– Ты не похожа на еврейку, Мария, -сказал человек, шагнувший из угла.
– Мой отец был египтянином, -ответила
– О!-Сказал тот.-Так вот откуда родом твоя странная вспыльчивость. Египтянин -редкость в здешних краях, видать, твоей матери повезло.
– Только не повезло мне, -глухо ответила Мария.-Это ведь он бросил её, не я.
– Это просто людское зло, Мария, -вздохнув, сказал незнакомец.-К каждому оно подходит со своей стороны. Но нет нелюбви хуже материнской.
– Кто ты?-Спросила Мария.-И почему я здесь?
– Не лежать же тебе посреди дороги глубокой ночью, -улыбнувшись, ответил мужчина.-А зовут меня Хасид, и мне пристало знать всё.
Покоем в этой комнате веяло именно от него, и Марии вдруг захотелось, чтобы это волшебное чувство стало принадлежать и ей, чтобы она тоже смогла когда-нибудь кому-то так же помочь, обогреть, спасти в самую страшную и злую в его жизни ночь.
– Стало быть, я -блудница, -горько сказала она.-Обо мне уже говорит весь город.
– Я оставлю тебя одну, -сказал Хасид, -и пойду спать в другую комнату. Я устал, и зла эта ночь. Предавший тебя поступил дурно, но от тебя зависит, что же будет теперь.
– Почему он это сделал, Хасид?-Замирая, спросила Мария.
– Потому, что любовь к тебе -всегда месть, -снова грустно вздохнув, ответил он.-Красота твоя не отсюда, но и это бы ничего, не светись в твоих глазах та самая распроклятая тайна, от которой никому, кто не посмотрит в них, нет покоя… Люди боятся тебя, как боятся грозы, как боятся всего, что выше и сильней и сотворено не ими.
– А ты?…-Прошептала Мария.-А тебе?…
– А мне жаль тебя, и больше ничего. Для тебя у людей припасено много зла, потому что среди них нет тебе равных. Угодно было Господу, чтобы появилась ты на свет в этой захолустной рыбацкой Меджели… Много на земле таких вот глупых шуток, Мария…
– Откуда ты знаешь всё?-Взволнованно вскричала Мария.-Да кто же ты в самом деле?!
– Кто ты, да кто я…-с досадой пробормотал Хасид.-Да какая разница, Мария… Ночь уже, гремит гроза…
– Не оставляй меня одну…-почти прокричала она, но хриплый голос осел где-то по дороге.-Я не могу больше быть одна!
Чёрные глаза насторожённо блеснули.
– Но утром ты должна будешь уйти, Мария, -сказал Хасид.-Лгать тебе я не хочу. Ещё не поздно вернуться домой, я дам тебе проводника…
– Я не хочу! Я не пойду, Хасид!-В исступлении кричала Мария, и вторила эхом старая боль.-Не прогоняй меня сейчас, там, на улице… о, Господи, там…
Он понял. Он знал всё и про бесов, и про старые обиды, и про то, кому поёт псалмы в грозу далёкий северный хор. И пусть тому, кто в эту ночь назвал себя Хасидом, было известно больше, чем остальным, но дул тот же самый ветер, и призыв звучал настойчиво и страстно, и засосала в свой круговорот извечная колдовская сила, не различающая ни глубин, ни высот. Отмеренное долей зла, вершилось это действо, и зажжённые его заботливой рукой, чадили голубоватым дымом восковые свечи.
Волновалось море Киннереф, бросаясь на берег тёмными волнами с гребнями белой пены, за скалами на северо-востоке тревожно дремал Капернаум. Вечнотекущий Иордан, спрятавшись в густых зарослях, беспокойно всхлипывал под порывами могучего ветра, завладевшего Галилеей, и ещё больше шумело нанизанное на него море. Четверо путников, идущих из Вифсаиды, едва успели добраться в Капернаум к началу непогоды, и, подгоняемые ветром, постучали в первый дом, который увидели после долгих часов пути. Человек, открывший им, был приветлив, и, поклонившись, пригласил войти. Странники поблагодарили его за гостеприимство и один за другим скрылись за дверью.