Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Он бежит по больничному коридору, стуча сандалиями по паркету и щурясь мутно-апельсиновому солнцу. Я стою в торце против света – поэтому пока он не различает ни слез, ни синяков, ни «тонко настроенного» пластыря. Узнал меня по силуэту, выходит.
Он пока еще может бегать. Пока еще с виду и не скажешь, что внутри его снова живет это.
На заднем плане чинно вышагивает Аристарх Андреевич с оберткой из-под мороженного. Одет в белый ти-шот, старческую бейсболку с сеточкой и шорты, как на даче. Рука с оберткой интеллигентски отставлена,
Не думайте, у меня с ним хорошие отношения. Лучшие, какие могут сложиться. Просто я ему сейчас люто завидую – ведь у него есть еще несколько секунд незнания. А я… Если бы можно было приобретать в розницу секунды незнания, за каждую я готов бы был платить наличными. Без верхнего ценового предела; торг уместен.
– …Ух ты! Ты что, подрался, пап!
Стас запрыгивает ко мне на руки, и я машинально, по старой привычке, подбрасываю его вверх. Пока еще можно. Он еще не чувствует от этого боли... Пока есть возможность, я должен подбрасывать его вверх как можно чаще.
– Ага. Чуть-чуть. Папку слегка помяли. Мы ж мужики, нас иногда мнут.
Нужно задвинуть себя на задний план, забыть все что знаешь, шутить и улыбаться.
– Ой! Ты что, плачешь, пап?
– Нет, нет, что ты. Это пот, здесь жарко. Мужики не плачут.
Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы он не видел Аристарха Андреевича. Дедушку шепотом вводят в курс. Дедушка искажается в лице, как искажается ваше отражение в стоячей воде, если бросить в него камень.
Дедушка роняет на пол обертку из-под мороженного, падает на грязную советскую скамейку и воет, закусив предплечье, чтобы убавить децибелы. Его подхватывают под локти и вносят в кабинет Отто Иосифовича. Чья-то рука в белом халате гулко захлопывает дверь, символизируя безнадежность. Я уношу Стаса как можно дальше от правды.
– Слушай, пап. А когда тебя помяли, ты дал сдачи?
– Конечно, дал. Вот, посмотри, какой у меня кулак.
Кулак я разбил о зубы трупа под ракетой и затылок Палого. Он опух и до сих пор сочится сукровицей. Стас одновременно морщится от отвращения и выдыхает от восторга:
– Вау!
– Вот тебе и «вау», – кривлю в ответ рот. – Сила действия равна силе противодействия. Когда даешь сдачи, надо быть готовым к травмам.
Кажется, все это произносит кто-то другой. Как будто меня ввели в режим автопилотирования. Мозг и тело что-то делают, что-то произносят, а сам я сплю под анестезией в комнате отдыха экипажа, и слова моего тела доносятся издалека, сквозь сон.
Главное – не проснуться.
– …Пап!
– Что?
– А я знаешь что сегодня сделал? Я пролежал в аппарате без наркоза, представляешь?
– Да ладно!
– Да, правда! Целых три часа! Деда Арик сказал, что я уже большой и что мне не нужен наркоз. И что если я выдержу, он поведет меня на мороженное. Я съел два стаканчика «Макфлурри», пап. Клубничного. Моего любимого.
Ты всего лишь человек, парень, всего лишь human being. Поэтому просто делай, что должен, – стучит стахановским молотом у меня в голове. Хорошо, друг, я только за. Говоришь, я должен верить? Ладно. Мне это не помогло, но… но ладно.
Надо ответить… надо что-нибудь моему мальчику ответить. Как-нибудь похвалить.
– Вот это мужик! Дай-ка пять, Мужичок-с-Ноготок!
Мы звонко шлепаем правыми руками – так, словно ничего не произошло.
Сзади почти бесшумно подходит Вера. Шок уже прошел – Нико взяла себя в руки. Теперь по ней даже почти не скажешь, что она плакала.
Ей проще: она не знает, что нет никакого Азимовича. Я обещал, что все будет хорошо.
– Привет, мам! – улыбается Стас, пересаживаясь с рук на руки.
– Привет, дорогой.
– Ну, как? Что сказал Отто Иосифович? Болячки нет?
Она откидывает прядь со лба. Когда-то я очень любил этот жест.
– Болячка вернулась, сынок, – вздыхает она с улыбкой, гладя его по голове. – Но маленькая. С пятирублевую монетку. И ненадолго. Тебе может стать немного хуже, но потом снова похорошеет. И болячку выгонят уже навсегда.
– Кто выгонит? Отто Иосифович?
– Нет. Ее выгонит добрый волшебник.
Она разворачивается и зачем-то неспешно несет Стаса обратно по коридору, в сторону кабинета. Неужто не понимает, что дед еще не оклемался?
– Ух ты! Добрый волшебник! А он придет к нам домой, да?
– Это как папа с ним договорится. Правда, папа? – и она смотрит на меня, ввинчиваясь в мозг верящим, мать вашу, бесконечно и убийственно верящим взглядом-буравчиком.
Этот взгляд красноречивее пилы, которой тебе отпиливают руку. Так девочки смотрят на парней, лишающих их девственности. «Ты ведь меня не обманешь, правда?» И нет в мире ничего пронзительнее таких взглядов. Поэтому парни, лишающие девочек девственности, обычно не смотрят им в глаза.
– Посмотрим, – отвечаю, отвернувшись к грязно-салатовой стене, на которой висит плакат с разрезом человеческой головы. – Добрые волшебники – они ведь ужасно занятые люди. Иногда им приходится колдовать на расстоянии. Вот Дед Мороз – он же не всегда приходит, чтобы самолично вручить тебе подарки. Иногда он ночью кладет их под елку и сразу же улетает. Потому что у него мало времени и его ждут олени.
Интересно, доживет ли он до Нового года, думаю я. А если доживет, будет еще дома или уже в больнице? В больнице всегда искусственная елка. Зато там много разных Дедов Морозов. Активисты благотворительных организаций, артисты, хоккеисты сборной. Всем хочется войти в новый год подобревшими и смывшими бытовую грязь. Детская онкологичка для очищения тонких душевных покровов – самое то.
Я останавливаю Веру, разворачиваю снова к выходу, обнимаю обоих и говорю:
– А знаете что? Я решил: мы можем не ждать, когда Стас подтянется на турнике, и купить ему бакуганов прямо сейчас. Гидроноида и Драгоноида, так их зовут? За то, что мальчик пролежал целых три часа без наркоза. Это ведь мужественный поступок, как ты думаешь, мам? Айда за бакуганами, а!
– Уррааа!!!! – кричит Стас на всю больницу, взмывая руки вверх так, что Вера едва его не роняет.
Но крик его заглушают автоматные очереди.