Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Что бы вы сделали в такой ситуации? Я совершил первое же действие, исключавшее возможность подумать. Потому что любые думы привели бы к одному: назад, назад, кукольное отродье, всего сто метров в кромешной тьме, с зажигалкой по стенке, как сказал Данило, и никаких ответвлений, сможешь даже ты и даже без фонаря, – уже один раз смог. Так что, дабы сразу отсечь все простые опции, я сделал следующее: пока стреляют по воробьям, я открыл люк, встал во весь рост и пошел.
Это не так глупо, как кажется. Ведь когда вокруг стреляют, даже если и в воздух, вылезающий из-под земли человек не будет казаться вам самой насущной темой для раздумий, правда? Наоборот, вам покажется вполне естественным, что некто услышал канонаду и с перепугу залез туда, где безопасно. Особенно если этот некто покажет вам журналистскую ксиву, способную худо-бедно
Чисто военная дихотомия: «свой – чужой». Старое, как мир, взаимоисключение. Гарант всех викторий человечества.
В общем, я сверкнул ксивой, рассказал сержанту, что был здесь на презентации нового «Ягуара», отъехал с группой к набережной, дабы отснять сет «Яги» на фоне Кремля, а тут взрыв, группа в «Яге» укатила, разогнавшись до стольника за 4,8 сек, а меня забыли во дворе, куда я зашел отлить; наш журнал разрешен к распространению в мусульманской зоне (что есть чистая правда: все ж не «Гедонист») и все такое прочее. Вышло логично, а на пропуск в локалку федералам плевать. Поэтому не прошло и двадцати минут, как я уже двигался, пристроившись в хвост группе журналистов во главе с галдящей съемочной группой Первого канала, в арьергарде колонны правительственных войск. Вниз по Большой Ордынке. В сторону дома, где когда-то жил Равиль Муртазин, бывший волосатый сатанист, гитарист и алкаш, а ныне татарин.
Разумеется, весть о вторжении федералов и жестких паковках на границе зоны по локалке уже разлетелась. Муслимы попрятались по норам – или, во всяком случае, казалось, что муслимы попрятались по норам. На улицах в считанные минуты остались лишь женщины и дети младше десяти – те, кого паковать не станут. Повсюду, как в 1941 году, врубили репродукторы. Вот уж не знал, что сей атавизм до сих пор существует вне музеев и киностудий. Интересно, в христианской локалке и зоне свободной торговли связь с обществом такая же? Скорее всего, такая же. Век живи – век удивляйся.
Голос, вещавший из репродуктора, принадлежал муфтию Насрулле Зиязитдинову. С самого перемирия он служил дежурной говорящей головой от имперско-патриотического крыла советского ислама. Стоит ли говорить – в реальности этого абсурдного крыла никогда не существовало и существовать не могло; но именно поэтому его и придумали для услады слуха имперских идиотов, на чью блаженную веру в евразийство и дружбу народов не повлияло ни отсоединение Больших республик, ни даже Третья мировая. Вот тут-то как раз и пришелся кстати Зиязитдинов с его молодостью, образованностью, бархатными манерами и лицом европейского клерка. Как правило, роль его заключалась в том, чтобы по любому поводу бормотать для СМИ мантры вроде «Умма против насилия», «Все мы одна нация – советские братья», «Не надо раскачивать лодку», «Главное – территориальная целостность» и «Вместе мы сила». Чаще всего он говорил это после вылазок ваххабитов в свободную зону или крупных межклановых разборок с пальбой и случайными жертвами.
Разумеется, внутри своей локалки, в отсутствие камер Центрального телевидения, Насрулла проповедовал прямо противоположные вещи – иначе ему уже давно отрезали бы голову за подмахивания неверным. Но в критические моменты онистскую пайку отрабатывал четко, до последнего рубля. Сейчас, например, он на чистом русском – половина моих друзей говорит хуже – струил в уши единоверцев сладкую патоку о неправомерности сопротивления федеральным силам. Аргументы были из числа чисто внутренних и человеку извне непонятных. Никаких советских братьев и раскачиваемых лодок, здесь в это не верят; но звучал муфтий убедительно, просто железно. Заливался соловьем. Обильно пересыпал речь всенепременными «Аллаху акбар», «Ин ша’а лла», «Бисми лляхи ррахмани ррахым» и прочими мусульманскими must-be. Профи – он и за колючей проволокой профи. Наверняка обучался в МГУ искусству коучинга и азам НЛП.
Вещал Насрулла громко, перекрывая своими руладами звуки тяжелой техники. Такого не заглушить ни бирушами, ни пальбой, ни даже каким-нибудь Slipknot, пущенным через наушники на полную громкость. Влезет в самый мозг. Штопором вкрутится.
– Андрюх, позвони Виктору Семенычу! – орал в телефонную трубку толстяк в безрукавке с бейджиком «Николай Кацуранис,
Вместо ответа Андрюхи Николай Кацуранис, равно как и остальные присутствующие, услышал звук разбивающегося стекла. Группка молодых кавказцев в Dolce&Gabbana и со стрижками под битлов высыпала из подворотен по обе стороны дороги, дав по замыкающему БТР на удивление плотный залп из коктейлей Молотова. Машина тут же занялась, а журналистов обстреляли из травматики; обстрел из «Ос» с такого расстояния был скорее символическим, но не все акулы пера разбираются в таких тонкостях. Толстяк упал, продолжая что-то скулить в мобильник; несколько человек бросились вперед, за спины федералов. Другие вскинули камеры и стали яростно снимать нападавших; самые же матерые удостоили пацанов лишь взглядом и, поняв, что опасность несерьезна, потеряли к ним интерес.
Я хватаю камень и бросаю в сторону подростков. Шансов изначально немного, но почему бы не попытаться. Здесь именно тот случай, когда булыжник – орудие пролетариата – может стать эффективнее пистолета. Разумеется, только травматического, и, разумеется, если не мазать. А я, конечно же, промазал. Камень приземляется от ближайшего парня метрах в трех, не меньше.
– Рюсский свиния! Убирайтесь на хуй, рюсский свиния! Я ваш мама ибал, говно, билят! – орут подростки, уже разворачиваясь к нам спинами и собираясь разбежаться обратно по подворотням. Спины у них, как и у всех кавказских юнцов, раскачаны до неприличия. Единоборствам их обучают с детства, как русских – питию водки. Что есть, то есть, чего уж там.
Спецназ меж тем начинает усердно поливать молодых качков свинцом. Все успевают скрыться, кроме одного. Огромный небритый тинэйджер падает в метре от спасительного проулка, пуская на асфальт густые кровавые слюни. Даже издалека видно, что жить ему осталось считанные секунды. Подбежавшие бойцы, однако, сокращают и этот срок, не долго думая добив его контрольным в голову; затем окучивают очередями подворотни, в которых скрылись кавказцы. Но в погоню никто не бежит: много чести, да и возможность засады никто не исключает.
На меня все это не производит ровным счетом никакого впечатления. Если бы я душевно маялся из-за каждого убитого дагестанца, никогда не вернулся бы с войны живым. Поэтому я не то чтобы радуюсь волшебному превращению молодого пассионария в труп молодого пассионария – нет, мне просто на него плевать.
Удивительное – рядом: расистом я, верите или нет, никогда не был. Наоборот, на протяжении всех девяностых, когда поклонники Romper Stomper по всей стране опустошали прилавки магазинов с изделиями фирм Grinders и Lonsdale, я исправно огребал от бонхэдов за прослушивание пидорской музыки, нелюбовь к Родине и отсутствие пиетета к св. Адольфу. И со своей колокольни бонхэды были правы: все, что они ставили мне в вину, действительно имело место. Я ведь был музыкантом. А музыканты, за редким исключением тружеников сатанинского трэш-металла и ска-oi, – последние, кто станет тратить необходимую для творчества энергию на какой-то там национальный вопрос. Да будь ты хоть негром преклонных годов, хоть вросшей в хиджаб Фатимой, хоть каким-нибудь равом Мошиашвили: если ты способен извлечь из своего инструмента звук, от которого по коже побегут мурашки, – ты свой. Если ты читаешь и слушаешь то же, что и я, – ты свой. Ну, а если твой карман оттягивает сочная плюха, и если ты всегда готов разломить эту плюху надвое и предложить мне со словами «салам, брат», – тогда я готов идти за тобой хоть на край света, брат, мы с тобой одной крови, ты и я, и жить легко.
Что важно: мы так жили еще до Азимута. Мы, творческие парни, – мы всегда такие загадочные. Помните, в девяностых вышло черно-белое французское индепендент-муви «Ненависть» с молодым Винсаном Касселем, повествующее о криминальных буднях цветной молодежи парижских сабурбанов? Оно начинается и заканчивается одним и тем же закадровым текстом о человеке, который летит с десятого этажа и думает: «Пока все хорошо». Я все тогда не мог понять, к чему это; понял, когда громыхнуло. Так вот, мы были, наверное, последними, кто перестал считать, что все хорошо. Когда остальные хотя бы на кухнях сокрушались, роняя державные слезы в стопки с водкой, по чеченской войне и геноциду русских в Средней Азии, плевать мы на это хотели: мы оттягивались и угорали, все равно с кем, невзирая на обстоятельства, вероисповедание и цвет кожи.