Евангелие от святого Бернарда Шоу

Кроули Алистер

ЛУКА: Лука — художественный писатель

Когда мы берём в руки Евангелие от Луки, мы встречаемся уже с новым рассказчиком и с его крепким природным талантом в повествовательном искусстве. Не успев прочесть и двадцати стихов Евангелия от Луки, ты понимаешь, что перешёл от летописцев, пишущих ради увековечивания важных фактов, к художнику слова, рассказывающему истории ради самого рассказа. В самом начале он являет нам очаровательнейшую идиллию всей Библии: историю Марии, которая из-за переполненности гостиницы пришла в хлев и положила своего новорождённого сына в ясли, и пастухов, которые содержали на поле ночную стражу у своих стад и пред которыми предстал Ангел Господень, и слава Господня осияла их, и внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное. Эти пастухи приходят в хлев и сменяют царей из хроник Матфея. Этот рассказ настолько всецело поглощает нас и поражает наше воображение, что обычно мы полагаем, будто бы он записан во всех евангелиях; но это — повесть Луки и его одного: ни один из прочих ни словом не намекает ни на что подобное.

Ничего

не меняет на счету мистера Шоу и Евангелие от Луки. Однако, как может быть небесполезно добавить, многие учёные-библеисты подозревают, что Лука был греческим врачом. Это евангелие действительно весьма напоминает романы эллинистического декаданса. Значение такой характеристики Луки в том, что его способна раскритиковать даже служанка, способная придать подобной работе хоть какую-то историческую ценность. По всей видимости, евангелие это было оставлено из-за своей апелляции к греческому населению Малой Азии, где христианство имело огромный успех. Мы можем согласиться с заурядным учёным, что Евангелие от Матфея изначально предполагалось для убеждения евреев в том, что Иисус — тот самый Мессия, которого они ожидали. Матфей сразу берёт быка за рога: «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова». Лука разъясняет своим читателям в первой главе (ст. 5), что Ирод был царём Иудейским, а когда подходит к родословию, не останавливается на Аврааме, но заканчивает (3:38) словами «сын. Адамов, Божий». Также стоит отметить, что Евангелие от Луки адресуется персонально некоему Феофилу — несомненно, греку.

Очарование повествования Луки

Лука придаёт очарование сентиментального романа каждому инциденту. Благовещение, как описано Матфеем, было адресовано Иосифу и являлось всего лишь предупреждением, чтобы тот не разводился с женой по причине её нечестивости. В Евангелии от Луки оно обращено к самой Марии и происходит гораздо раньше, с ощущением экстаза невесты Святого Духа. Иисус делается утончённее и мягче почти до неузнаваемости: непреклонный, безапелляционный ученик Иоанна Крестителя, никогда не обращавшийся с фарисеем или книжником без уничижительного эпитета, становится деликатным, мягким, общительным, почти изысканным мужчиной; а иудей-шовинист превращается в сторонника иноверцев, которого выгоняют из синагоги в его родном городе, когда он напоминает прихожанам, что пророки порой предпочитали язычников иудеям. Более того, они пытаются свергнуть его с некоего подобия Тарпейской скал , которую они используют для казней; но он, пройдя каким-то образом посреди них, удаляется: единственный намёк на подобное деяние в евангелии. Нет ни слова о женщине из рода сирофиникиян. В конце истории он кротко терпит все свои страдания; следует по пути к месту казни с безмятежным спокойствием; не проявляет ни тени отчаяния на кресте; и умирает с завидным достоинством, восхваляя в душе Бога, после того, как молится о прощении своих преследователей на том основании, что они «не знают, что делают». Согласно Матфею, частью его смертной муки стало то, что даже воры, распятые рядом с ним, злословили на него. Согласно Луке, это делал лишь один из них; и первого попрекает второй, который просит, чтобы Иисус помянул его, когда придёт в царствие своё. На что Христос ответствует: «Ныне же будешь со Мною в раю»,

имея в виду, что три дня своей смерти он проведёт там. Короче говоря, используются все доступные средства, чтобы преодолеть безжалостный ужас хроники Матфея, облегчить напряжение Страстей в соответствующих эпизодах и представить Христа как возвысившегося над человеческими страданиями. Таков Иисус Луки, который и завоевал наши сердца.

Мистер Шоу мог бы подчеркнуть даже более, чем он делает это, экстравагантность воображения Луки. Не ограничиваясь чудесным рождением Иисуса, он передирает историю Авраама и Сарры в Книге Бытия (главы 17 и 21), дабы превратить в чудо рождение Иоанна Крестителя! Шоу с превосходным глубокомыслием и ясностью объясняет отличия в описании Иисуса, приведённом Лукой, но он не говорит читателям о причине, которая проще вышеприведённой версии о том, что текст рассчитан на другую аудиторию.

Эта причина избавляет нас не только от придирок вольнодумцев к «противоречиям в евангелиях», но и от притязаний ортодоксов на богодухновенность. Вполне понятно, что биография Кайзера, написанная судебным историком в Потсдаме, будет заметно отличаться от составленной в офисе «Дейли Мейл». Но если аргумент подобного типа использовать для объяснения расхождений, правила истинности отменяются, а его место занимает целесообразность. Если мы обнаружим панацею, которую «Дейли Кафдроп» рекламирует как помогающую против истощения, а «Стрэнд Меркьюри» — как исцеляющую от совсем иной болезни, многие усомнятся в том, что она вообще что-то лечит. В самом лучшем случае читатели не обратят на рекламу никакого внимания, но попытаются прояснить вопрос с помощью анализов и клинического эксперимента. Таким образом, для ортодоксов слишком ненадёжный путь — выдвигать подобные вышеприведённому объяснения противоречивости евангельских повествований.

Прикосновение парижского романа

Романтическое вымарывание Лукой всего непривлекательного и его сентиментальность проиллюстрированы его версией истории о женщине с мирровой мазью. Матфей и Марк указывают, что это случилось в доме Симона прокажённого, где на неё вознегодовали за пустую трату денег. В версии Луки прокажённый превращается в богатого фарисея; женщина становится Дамой с камелиями; и ни слова не говорится о деньгах и нищих.

Женщина омывает ноги Иисуса слезами и отирает их волосами; и его упрекают за то, что он позволяет грешнице

касаться его. Это практически адаптация неромантичного Матфея для парижской сцены. Перед нами несомненная попытка пробудить женский интерес на всей протяжённости текста. Маленький толчок, сделанный Марком, воспринят и разработан. Больше сказано о матери Иисуса и её чувствах. Следующие за Христом женщины, лишь мельком упомянутые Марком как пришедшие ко гробу, появляются в повествовании раньше; и некоторые из них названы по именам; поэтому перед нами предстают Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна. Есть небольшой причудливый эпизод в доме Марии и Марфы. Есть притча о блудном сыне, взывающая к романтике прощения, ведомой Чарльзу Сэрфес и де Гриё . Женщины следуют за Иисусом до креста; и он обращается к ним с речью, начинающейся словами «дщери Иерусалимские». Эти отличия, вроде бы незаметные, привносят огромные изменения в общую атмосферу. Христос Матфея никогда не стал бы тем, что вульгарно называют дамским кумиром (истина, однако, в том, что народный спрос на чувства, если они не общечеловеческие, скорее мужской, нежели женский); но христос Луки сделал возможным те картины, которые сегодня нередко вешают в своих покоях дамы: где Иисус представлен именно таким, каким его изображают на киностудиях Лурд в исполнении статных актёров. Единственный налёт реализма, который инстинктивно не удаляет Лука ради создания столь благородного образа — осуждение, брошенное Иисусу за то, что тот садится за стол, не вымыв рук; и оно сохранено лишь потому, что на нём зиждутся интересные рассуждения.

Напиши мистер Шоу «греческий» вместо «парижский», такая характеристика была бы довольно точной. И правда, больше и не о чем говорить. Но Лука совершенно не придаёт значения ничему, кроме своего искусства, а искусство любого рода всегда несёт в себе зерно мистицизма. Чрезвычайно занятно обнаружить, читая «Город ужасной ночи», как Джеймс Томсон развлекается каббалистическими спекуляциями во второй части этого великолепного стихотворения, в некотором роде величайшего среди всех написанных. Однако теперь мы желаем добавить ещё одно замечание: мистер Шоу признаёт здесь, что Лука может писать о Царствии в мистическом понимании, тогда как сам продолжает рассуждать о нём как о вполне материальном. Что же станется теперь с его аргументацией о датировке Евангелия от Матфея?..

В ожидании Мессии

Ещё одна новая характеристика в повествовании Луки — что оно начинается в мире, где все ожидают прихода христа. У Матфея и Марка Иисус приходит в обыденный мир филистимлян вроде нашего сегодняшнего. Лишь предсказание Крестителя о том, что за ним идёт сильнейший его, заставляет зашевелиться вновь старинные еврейские упования на Мессию; и поскольку Иисус начинает как ученик Иоанна и крещён им, никто не связывает его с этой надеждой, покуда Пётр не получает внезапное озарение, оказавшее на Иисуса столь ошеломляющий эффект. Но в Евангелии от Луки умы мужчин — и особенно умы женщин — полны энергичного ожидания Христа не только до рождества Иисуса, но и до рождения Иоанна Крестителя, с которого Лука начинает свою историю. Хотя Иисус и Иоанн ещё во чревах своих матерей, Иоанн вздрагивает при приближении Иисуса, когда две матери навещают друг друга. При обрезании Иисуса набожные мужчины и женщины называют младенца христом.

Сам Креститель не уверен в этом; ибо, когда карьера его бывшего ученика в самом разгаре, он посылает к Иисусу двух отроков спросить, он ли христос. Это заслуживает внимания, ибо Иисус тут же приводит прекрасно продуманную демонстрацию чудес и велит им рассказать Иоанну о том, что они видели, и поинтересоваться, что он думает теперь: это полностью противоречит тому, о чём я говорил как о взгляде Руссо на чудеса, когда делал выводы из Евангелия от Матфея. Лука демонстрирует в отношении чудес романтическую неосмотрительность; он считает их «знамениями», — то есть, доказательствами божественности человека, сотворяющего их, а не просто проявлениями тауматургических сил. Он упивается чудесами точно так же, как и притчами: в них — красная нить повествования. Он не может допустить призвание Петра, Иакова и Иоанна от их лодок без комического чуда великого улова рыбы, когда переполненная сеть чуть было не потопила их судно, заставив Петра воскликнуть: «Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный» (что, вероятно, можно перевести так: «Хватит с меня уже твоих чудес: обычного улова вполне достаточно для моих лодок»).

Есть и иные новшества в версии Луки. Пилат отсылает Иисуса к Ироду, которому в эти дни довелось быть в Иерусалиме, всего лишь из-за того, что Ирод выказывал к нему некоторый интерес; но там ничего не происходит: узник не разговаривает с ним. Когда Иисуса плохо принимают в селении самарянском, Иоанн и Иаков предлагают призвать огонь с неба, чтобы истребить его жителей; Иисус же отвечает, что пришёл не губить души человеческие, а спасать их. Предубеждение Иисуса против законников подчёркивается, как и его требование не относиться к своим родственникам лучше, чем к чужакам. Он оскорбляет женщину, благословившую его мать. Поскольку это противоречит традициям сентиментального романа, Лука старается по возможности нивелировать это, уверяя, что Братство Людей и Отцовство Бога превыше даже сентиментальных соображений. История о законнике, спросившем, каковы две главные заповеди, изменена так, что теперь уже Иисус задаёт законнику вопрос, а не отвечает на него.