Эварист Галуа (Избранник богов)

Инфельд Леопольд

Однако в пылу сражения заключенные не вспомнили о товарищах, ради которых они начали борьбу. Галуа и его двух друзей освободили из одиночных камер не раньше, чем на другой день, и не кто иной, как законные тюремные власти.

Потом он снова часто думал о пуле, посланной в его камеру. Рассказать о своих страхах и подозрениях Распаю он постыдился. Такая ли он важная персона, чтобы послужить мишенью для пули, специально предназначенной для него хитро задуманным планом? Это казалось слишком неправдоподобно. Он был о себе более скромного мнения. Но потом он вспомнил предостережения защитника мосье Дюпона. Впрочем, даже если его подозрения и основательны, как можно что-нибудь доказать? Стрелявший, несомненно, скажет, что выстрел произошел случайно, во время чистки ружья.

А кроме того, Эварист с каждым днем чувствовал все большее безразличие, все большую усталость.

В октябре он получил письмо, которого прождал больше двух лет. Письмо с печатью института. Наконец-то оно нашло дорогу в Сент-Пелажи! Конверт был большой и толстый. Стараясь сохранить спокойный и равнодушный вид, Эварист вскрыл его. В конверте была его рукопись и письмо от секретаря академии.

«Дорогой мосье Галуа,

Ваша рукопись была послана для ознакомления мосье Пуассону. Он возвратил ее нам с отзывом, который мы здесь и приводим.

«Мы приложили все усилия, чтобы понять доказательство мосье Галуа. Его рассуждения недостаточно ясны, недостаточно развернуты и не дают возможности судить, насколько они точны. Мы не в состоянии даже дать в этом отзыве наше мнение о его работе.

Автор заявляет, что теорема, которой посвящена его работа, является частью общей, широко применимой теории. Часто разные части теории взаимно объясняют друг друга и становятся более понятными, когда они изложены в совокупности, а не отдельно. Поэтому, чтобы составить определенное мнение, следует подождать, пока автор опубликует работу полностью».

На этом основании мы возвращаем вашу рукопись и надеемся, что вы извлечете из замечаний мосье Пуассона пользу для вашей дальнейшей работы».

Письмо было подписано секретарем академии Франсуа Араго.

Галуа пошел со двора к себе в камеру. Там никого не было. Он перечитал письмо. Рот его искривила гримаса отвращения. Он разорвал письмо пополам, потом на четыре части, на мелкие кусочки. Крепко зажав их в кулаке, он другой рукой открыл парашу и, задержав дыхание, бросил туда. Закрыл крышкой, отскочил к окну и глубоко вздохнул.

Затем он просмотрел отвергнутую рукопись. Да, та самая, которую он послал в академию десять месяцев тому назад. На первой странице кто-то наверху написал: «Поручено рассмотрению мосье Лакруа и мосье Пуассона». Он посмотрел на примечание, которое Пуассон написал карандашом на полях третьей страницы:

«Доказательство этой леммы неполно. Но лемма правильна — смотри работу Лагранжа № 100, Берлин, 1775».

У Эвариста голова пошла кругом, пока сумятица мыслей не сменилась четкими формулами презрения и ненависти:

«Ничего не поняли! А я только просил их внимательно прочесть эти немногие страницы — не больше. Правда, они трудны. Но если бы я развернул их в целую книгу, эти пустоголовые академики заявили бы, что это, мол, для них слишком длинно. Им некогда читать. Ничтожные людишки! Я покажу им! Нужно опубликовать результаты. Кто-нибудь, может быть, прочтет, поймет?

Мир должен знать, как со мной поступили эти люди. Пусть будущие поколения рассудят меня и Пуассона. Академию и меня. Надо наказать их за то, что они со мной сделали. Здесь, в Сент-Пелажи, где меня карает жестокий и бессмысленный политический строй, я накажу всех вас, чопорных, тщеславных, вполне довольных собой. Еще бы! Они двинули математику вперед! И вклад их в науку так ничтожен, что кто угодно может оценить его по достоинству».

У него появилась идея, и он, все сильнее волнуясь, стал развивать ее. Вот рукопись, отвергнутая академией. Среди его бумаг есть еще одна, почти законченная работа по теории уравнений. Переписать и закончить ее не составит труда; все выводы ясны; он держит их в голове. Он опубликует эти две работы, дающие решение центральной проблемы алгебры, материалы, затрагивающие самые основы. Он знает, как они важны. Он напечатает их сам в виде маленькой брошюрки! Стоить должно немного. Всего две работы и введение. Введение! Введение будет такое, что его прочтет каждый. Даже Коши, Пуассон и экзаменаторы из Политехнической школы.

Правда, без особого удовольствия.

Кому направить брошюру? Он представил себе пачку книжечек, лежащую у него на столе. Они будут похожи на памфлеты Общества друзей народа. Более броским будет только заглавный лист. И красная обложка. Он разошлет их по всему миру. Нужно составить список. Он написал: Гаусс, Якоби. Крупные французские математики: Лакруа, Пуассон, Коши. Пусть видят, что им не сбить с толку Эвариста Галуа. Пусть читают введение, краснеют и стыдятся своих позорных поступков. Он написал имена своих учителей: Вернье, Ришар, Леруа. Несколько экземпляров — в учебные заведения. Обязательно! Не забыть Нормальную школу. Мосье Гиньо следует иметь в библиотеке брошюру Галуа. Пусть почитает введение. И, разумеется, экземпляр в Политехническую школу. С уверениями в совершенном почтении. Один экземпляр в институт. Список хорош. Теперь за работу. Через несколько дней все будет готово. Нужно попросить Шевалье уладить формальную сторону дела. Друг будет счастлив это сделать.

Эварист написал заглавие:

ДВЕ РАБОТЫ ПО ЧИСТОМУ АНАЛИЗУ

Эварист Галуа

Предисловие

«Как начать? — думал он. — Писал ли кто-нибудь в двадцать лет от роду такую важную работу? Правда, когда Гаусс написал свои «Исследования», он был немногим старше. Но как с ними обошлись — и как со мной? Я помню, он на первой странице «Исследований» выражает благодарность своему покровителю, герцогу Брунсвикскому. Большими буквами. У Гаусса была помощь. А мне кто помогал? Мне помощи не надо. Мне нужны враги. Пусть возражают, спорят, пытаются опровергнуть. Нет! Мой удел — безразличие, пустота, молчание. Никто моей работы не понимает и не пробует понять».

Эварист писал введение. Гнев и презрение водили его пером. Слова, предложения появлялись с невероятной быстротой. Он вычеркивал одно, вставлял другое, быстро покрывая бумагу неровным, мелким, небрежным почерком.

Вот что он писал в предисловии:

«Во-первых, вы заметите, что титульный лист настоящей работы не загроможден именами, чинами, званиями, титулами и похвалами по адресу какого-нибудь скупого вельможи, чья щедрость распустилась бы пышным цветом под курениями фимиама, грозя увянуть вновь, когда кадило опустеет. Не увидите вы напечатанных буквами величиной в три человеческих роста уверений в нижайшем почтении какому-нибудь ученому мужу, занимающему высокое положение в науке, или покровителю — вещи необходимой (я едва не сказал — неизбежной) для того, кто в двадцать лет хочет писать. Я никому не говорю, что обязан его совету или поддержке. Не говорю, ибо это было бы ложью. Если бы я обратился к сильным мира сего или мира науки (а в настоящее время разница между этими двумя понятиями неуловима), клянусь, это не были бы слова благодарности.

Сильным мира науки я обязан тем, что первая из двух работ выходит так поздно. Сильным мира сего я обязан тем, что работаю в тюрьме — обители, едва ли располагающей к размышлениям. Я не раз поражался здесь собственной апатии, с которой молча выслушивал моих неумных, невежественных, злобных критиков. В мою задачу не входит говорить, за что и почему я в тюрьме. (Автор — республиканец и член Общества друзей народа. Он жестом показал, что цареубийство может оказаться желательным.) Но я должен рассказать, как часто рукописям суждено затеряться в папках господ членов института, хотя подобная беспечность со стороны тех, на чьей совести уже лежит смерть Абеля, непостижима. Я не хочу сравнивать себя с этим знаменитым математиком, но достаточно сказать, что моя рукопись по теории уравнений была представлена в академию наук в феврале 1830 года (а в сокращенной форме — в 1829 году) и я никогда больше не слышал об этих рукописях и что увидеть их вновь невозможно. Сказанного достаточно, чтобы читатель понял, почему для меня было бы абсолютно неприемлемо украсить или обезобразить — как вам будет угодно — мою работу посвящением.