Эварист Галуа
Шрифт:
Не сводя с нее глаз, Эварист, задыхаясь от волнения, прошептал:
— Не помню, чтобы я когда-нибудь был так счастлив, как сейчас.
Глаза ее широко открылись, она снова улыбнулась.
— То, что вы сказали, прелестно.
Услышав это, Эварист ощутил прилив храбрости. Он стал рассказывать ей о Сент-Пелажи, об одиночестве, о жестокости режима, одной из многих жертв которого был он сам. И, наконец, он произнес слова, которые твердил себе дни и ночи, не зная, решится ли выговорить их ей:
— Я хочу попросить вас о чем-то. Хочу просить о милости. Мне бы хотелось видеться с вами, когда меня освободят, часто вас
Он напряженно ждал, боясь услышать вежливый отказ или, что еще хуже, нехотя данное согласие: Ответ последовал быстро, положив конец мучительному напряжению:
— Конечно, мы должны видеться часто. Нужно вместе отпраздновать ваше освобождение.
Эвариста переполнило волнение. Он рассказал Эв, что до сих пор интересовался лишь книгами, занятиями и политикой. Но теперь он хочет жить настоящей жизнью и начать ее в тот самый день, когда получит свободу. Хотелось сказать больше, гораздо больше, но мужество оставило его, хотя глаза Эв светились сочувственно, понимающе. Час свидания близился к концу. Эварист испугался, что сказал слишком много, что наскучил Эв своей бурной исповедью. А что, если она передумает? Если мысль о предстоящей встрече с ним будет ей неприятна?
С чувством, что ставит на карту все на свете, впервые называя ее по имени, он спросил:
— Эв, мы ведь друзья, да?
Эв взволнованно сверкнула глазами:
— Конечно, Эварист.
Целиком во власти своих грез, Эварист вернулся в комнату. Антуана, растянувшегося на кровати с газетой в руках, он не видел и не слышал. Чтение Антуан от времени до времени сопровождал замечаниями вслух:
— Приятная новость для вас и ваших друзей-республиканцев. Болен Казимир Перье. Холера! Можете ликовать.
Эварист не отозвался.
— Париж полон идиотов, — негромко разглагольствовал Антуан. — Интересно знать, сколько найдется таких, которые еще не окончательно превратились в болванов. Они поверили, что холеру придумали орлеанисты. Вот послушайте:
«На каждом углу возле винных лавок собирались шумные толпы. Всякого подозрительного прохожего останавливали и обыскивали. Если в карманах находили что-нибудь необычное, человек был обречен. Толпа нападала на него, как стая диких зверей. На улице Вожирар двоих убили за то, что нашли у них какой-то белый порошок. Я сам видел, как задыхался один из них. Старухи снимали с ног деревянные сабо и били его по голове, пока он не умер. Он был совершенно гол и избит до неузнаваемости. Уши, нос и губы ему вырвали. Какой-то обезумевший мужчина обвязал ноги трупа веревкой и поволок по мостовой с криком: «Вот она, холера!» На одной улице стояла красивая девушка с обнаженной грудью и руками, запачканными кровью. Когда труп поравнялся с ней, она яростно толкнула его ногой и расхохоталась. Потом она попросила у меня денег на траурное платье: несколько часов тому назад отравилась ее мать».
Он отложил газету.
— Превосходно писано. Нужно бы только кончить словами: «Да здравствует французский народ!», или: «Да здравствует хартия!», или чем-нибудь в этом роде.
Антуану надоело слушать самого себя, не получая ответа. Он умолк.
Эварист подошел к столу, посмотрел на лист бумаги. Одна из страниц неоконченной рукописи. Он сел, обмакнул перо в чернила
И счастливо улыбнулся.
Май 1832 года
— Мне нравится форма бокалов. Вот эта линия, — Эварист провел пальцем по краю бокала, — парабола. Вращением вокруг оси получаем параболоид, то есть форму этого бокала.
Эв рассмеялась.
— Ах, вот как его сделали?
— Да! Потом налили в параболоид жидкого золота, и оно превратилось в вино. Мне нравятся зеркала. Нравится красный бархат, все это богатство.
Он думал: «У меня всего две тысячи франков в год. Безнравственно с моей стороны являться сюда и изображать богача».
Он сказал:
— Одному здесь было бы скверно. Я почувствовал бы себя подавленным. Но сегодня мне все мило.
«Поймет ли она, почему я сказал, что сегодня все мило? Она могла бы мне помочь одним замечанием, одним вопросом».
Он отпил вина и громко продолжал:
— Жаркое превосходно. В Сент-Пелажи я съел триста обедов один ужаснее другого.
Она отозвалась еле слышно:
— Сент-Пелажи нужно забыть.
Лакей подал шоколадный крем и кофе.
— Не могу. Это мое несчастье: я ничего не забываю. Все, что я видел, прочел или пережил, врезается в память. Вот почему я не могу ни разлюбить, ни перестать ненавидеть. Люди и события так и стоят перед глазами.
«Поможет ли она мне сейчас? Если бы только спросила: «Вы любили когда-нибудь?» Разве вы не видите, Эв, как мне нужна поддержка, помощь ваших красивых, понимающих глаз?»
Он с облегчением увидел, что пара, сидевшая за соседним столиком, уходит.
— Я совсем другая, — сказала Эв. — Очень легко все забываю. Это, должно быть, означает, что я не способна ни любить, ни ненавидеть.
— Не верю. Я убежден, что никто не в силах любить так глубоко и нежно, как вы.
«Нужно что-то добавить. Так много хочется сказать».
Лицо Эв внезапно приняло жесткое выражение.
— Вам, кажется, все обо мне известно.
«Откуда эта перемена? Я сам виноват. Всегда говорю не то, что надо».
Эв прервала молчание:
— Повидали своих друзей-республиканцев?
— Да, кое-кого.
«Стыжусь признаться ей, как мало трогают меня сейчас дела республиканцев. Но она должна понять».
— Завтра увижу моего друга Лебона. Он теперь возглавляет группу, в которую я вхожу. Нужно отдохнуть: я очень устал. Ближайшие две-три недели я вряд ли смогу взяться за работу в обществе. У меня будет масса свободного времени.
«Если бы решиться сказать: «Эв, все свое время я оставил бы только для вас!»
Лакей принес счет. Эварист вынул из кармана два золотых. Эв равнодушно спросила:
— Что же вы станете делать целыми днями?
«Я мог бы сказать, что буду думать о ней. Если бы она спросила иначе! И если б не нужно было решать, сколько оставить лакею!»
— Буду заниматься математикой.
— Математикой?
В глазах ее появился интерес.
«Нужно сказать, какая у меня важная работа. Она мне поверит».