Эварист Галуа
Шрифт:
Он коротко перечислил проблемы, которые вынашивал за последнее время, и объяснил, почему не излагает их подробно.
«Не хватает времени. Кроме того, мои идеи в этой области — а она необъятна — еще не сформировались достаточно четко».
Он закончил:
«Напечатай, пожалуйста, это письмо в «Энциклопедическом обозрении».
Не раз в своей жизни я осмеливался выдвигать теоремы, в которых не был уверен. Но все, что написано здесь, я уже целый год храню в голове. Могут заподозрить, что я объявляю результаты исследований, для которых не имею исчерпывающих доказательств. В моих интересах не допустить ошибки, чтоб
Публично обратись к Якоби или Гауссу с просьбой дать мнение не об истинности, а о значении тех теорем, развернутого доказательства которых я не даю, и тогда надеюсь кто-нибудь сочтет полезным разобраться во всей этой путанице.
Горячо обнимаю тебя!
Э. Галуа»
Еще не пробило полночь, когда он завершил самое важное в жизни дело. Поэтому он опять подписал то же число: «29 мая 1832 года».
Вот рукопись, отвергнутая академией. Он взглянул на обложку. Имена референтов. Лакруа, Пуассон. Ему стало противно. Странно, что, собираясь идти на смерть, он еще все-таки чувствует отвращение.
Надо еще раз перечитать одиннадцать больших страниц. На каждом листе исписано всего полстраницы; на второй половине — широкое поле для примечаний, исправлений, добавлений. Нужно заново проверить все доказательства. Мозг ясен, проницателен, как никогда. Если в доказательстве ошибка, он сегодня ее обнаружит. Сегодня он может пролить свет на проблемы, мучавшие его, ускользавшие во тьму месяцами. Если бы только время!
Он прочел лемму II — утверждение, приведенное без доказательства в посмертной рукописи Абеля. Еще раз с брезгливым чувством взглянул на замечание Пуассона, размашисто и наскоро нацарапанное карандашом. Даже в почерке ему почудилось что-то отталкивающее, женственное. Замечание он помнил наизусть, но все-таки перечитал снова:
«Доказательство этой леммы неполно. Но лемма правильна — смотри работу Лагранжа № 100, Берлин, 1775 год».
«Придется устроить небольшую дуэль с почтенным мосье Пуассоном. Без кровопролития. Не многовато ли дуэлей для одного дня?» Он усмехнулся и написал под замечанием: «Доказательство леммы дословно переписано с того, которое дается нами в работе, представленной в 1830 году. Мосье Пуассон счел долгом присовокупить свое замечание (смотри выше), которое мы оставляем здесь как исторический документ. Пусть нас рассудит читатель».
Он стал читать. Перечитал теорему II, доказательство. Неполное доказательство. Он ясно увидел, как его нужно изменить. Написал несколько строчек на полях, но тут же зачеркнул: не понравилась формулировка. Надписал наверху: «Доказательство нуждается в некотором дополнении».
Пробили часы. Ушел еще час. Он сосчитал удары. Двенадцать.
Он написал на полях: «У меня нет времени».
Среда, 30 мая 1832 года
Послышался резкий стук в дверь. Прерванный на середине фразы, Эварист отложил перо, собрал в стопку написанные за ночь бумаги и письма и пошел открывать.
Вошел Антуан.
— Ровно пять.
— Я готов.
Минуту назад, сидя над рукописями, он думал, что может работать без конца. Сейчас он почувствовал полный упадок сил. Стук в дверь лишил его всей энергии,
«Если бы только противники сделали мне одолжение: пришли сюда и здесь застрелили. Насколько было бы легче! Отчего им так не сделать? Мне нужно отдохнуть, выспаться — и сейчас же».
Неверными шагами, цепляясь за перила, он сошел по лестнице. Глядя на бледного Эвариста, Антуан гадал: усталость или трусость согнала краску с его лица?
Их ждал фиакр. Эварист еле смог пожать руку приятелю Антуана, сидевшему внутри, но лица не разглядел. Забившись в угол фиакра, он закрыл глаза, боясь потерять сознание. Свежий воздух оживил его. Удалось открыть глаза и увидеть второго секунданта с ящиком для пистолетов на коленях. Студент — медик, друг Антуана — и такое грубое лицо! Странно.
— В ящике пистолеты? — с запинкой спросил Эварист.
— Да. Хотите посмотреть?
Эварист слабо улыбнулся и покачал головой.
Он больше не боялся потерять сознание. Хотелось только сидеть спокойно, не говорить, не слушать. Спутникам, казалось, было понятно это невысказанное желание. Они не проронили ни слова.
Проехали мимо мастеровых, спешивших на работу, гуляк, отправляющихся спать; мимо не знающих устали проституток, которые все ещё искали клиентов. Полупустынные улицы звонко разносили цокот копыт.
«Париж спит. Как приятно смешивается запах конского пота с запахами весеннего Парижа на рассвете! Париж словно вымер наполовину. Но пройдет час-два, и он наполнится жизнью. Так было вчера и позавчера. Так будет завтра.
Я устал. Мысли путаются. Хорошо, что проработал всю ночь. Рукописи сложены стопкой в комнате — отлично. Только сделал я не все, что собирался. Да и невозможно, конечно. Но письмо Огюсту написано. И еще есть две работы о разрешимости уравнений. Вторая не совсем кончена. Работу об интегралах я даже не начал. Все-таки, что было в силах, сделал.
Математика! Последнее огромное утешение. Она помогла мне прийти в такое состояние, когда ничего не хочется, только спать, даже если сон этот будет смертью. Я не боюсь.
Математика! Лишь она принесла в мою жизнь минуты счастья, какое достается очень немногим. За счастье нужно расплачиваться. Математика — вот моя настоящая любовь. Не об Эв я думал ночь напролет. Я долго жил, очень долго. Теперь обессилел, устал. Секунданты понимают. Не болтают сами и не трогают меня. Но лицо медика мне что-то не нравится».
Фиакр проехал по улице Муфтар к южной части ее, где стояли убогие домики. Обсаженной деревьями загородной дорогой, по которой двигались тени, прорезанные пятнами яркого света, экипаж направился к Жантильи.
«Мир выставил передо мной всю свою красу. Он не жесток, этот мир, но не знает и жалости. Он не печалится и не рад, что, прожив только двадцать лет, я умираю. Точнее — двадцать и семь месяцев. Через пять месяцев мне был бы двадцать один! Как много можно сделать за пять месяцев! Но и час, отделяющий меня от смерти, тоже немало. Мне он не нужен. Я чересчур устал. Заснуть. Передо мной бесконечные часы сна. Добавить бы к ним оставшийся мне час жизни. Тем, кто верит в бессмертие души, умирать, очевидно, куда хуже. Боишься вдвойне: предстоит важный экзамен — поважнее, чем вступительный в Политехническую школу. И не подурачишься. Мое поведение не подойдет. О нет. Тут я не посмел бы бросить в экзаменатора губкой!»