Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести

Пушкин Александр Сергеевич

XXXIII

Я помню море пред грозою:Как я завидовал волнам,Бегущим бурной чередоюС любовью лечь к ее ногам!Как я желал тогда с волнамиКоснуться милых ног устами!Нет, никогда средь пылких днейКипящей младости моейЯ не желал с таким мученьемЛобзать уста младых Армид,Иль розы пламенных ланит,Иль перси, полные томленьем;Нет, никогда порыв страстейТак не терзал души моей!

XXXIV

Мне

памятно другое время!В заветных иногда мечтахДержу я счастливое стремя…И ножку чувствую в руках;Опять кипит воображенье,Опять ее прикосновеньеЗажгло в увядшем сердце кровь,Опять тоска, опять любовь!..Но полно прославлять надменныхБолтливой лирою своей;Они не стоят ни страстей,Ни песен, ими вдохновенных:Слова и взор волшебниц сихОбманчивы… как ножки их.

XXXV

Что ж мой Онегин? ПолусонныйВ постелю с бала едет он:А Петербург неугомонныйУж барабаном пробужден.Встает купец, идет разносчик,На биржу тянется извозчик,С кувшином охтенка спешит,Под ней снег утренний хрустит.Проснулся утра шум приятный.Открыты ставни; трубный дымСтолбом восходит голубым,И хлебник, немец аккуратный,В бумажном колпаке, не разУж отворял свой васисдас. [14]

14

Васисдас – игра слов: во французском языке – форточка, в немецком – вопрос «вас ист дас?» – «что это?», употреблявшийся у русских для обозначения немцев. Торговля в небольших лавочках велась через окно. То есть хлебник-немец успел продать не одну булку.

XXXVI

Но, шумом бала утомленный,И утро в полночь обратя,Спокойно спит в тени блаженнойЗабав и роскоши дитя.Проснется з'a полдень, и сноваДо утра жизнь его готова,Однообразна и пестра,И завтра то же, что вчера.Но был ли счастлив мой Евгений,Свободный, в цвете лучших лет,Среди блистательных побед,Среди вседневных наслаждений?Вотще ли был он средь пировНеосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;Ему наскучил света шум;Красавицы не долго былиПредмет его привычных дум;Измены утомить успели;Друзья и дружба надоели,Затем, что не всегда же могBeef-steaks и страсбургский пирогШампанской обливать бутылкойИ сыпать острые слова,Когда болела голова;И хоть он был повеса пылкой,Но разлюбил он наконецИ брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причинуДавно бы отыскать пора,Подобный английскому сплину,Короче: русская хандраИм овладела понемногу;Он застрелиться, слава Богу,Попробовать

не захотел,Но к жизни вовсе охладел.Как Child-Harold, угрюмый, томныйВ гостиных появлялся он;Ни сплетни света, ни бостон,Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,Ничто не трогало его,Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

………………………………………………………………………………………………………………

XLII

Причудницы большого света!Всех прежде вас оставил он;И правда то, что в наши летаДовольно скучен высший тон;Хоть, может быть, иная дамаТолкует Сея и Бентама,Но вообще их разговорНесносный, хоть невинный вздор;К тому ж они так непорочны,Так величавы, так умны,Так благочестия полны,Так осмотрительны, так точны,Так неприступны для мужчин,Что вид их уж рождает сплин. [15]

15

Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (см. Dix ann'ees d’exil / «Десять лет изгнания» (фр.)).

XLIII

И вы, красотки молодые,Которых позднею поройУносят дрожки удалыеПо петербургской мостовой,И вас покинул мой Евгений.Отступник бурных наслаждений,Онегин дома заперся,Зевая, за перо взялся,Хотел писать – но труд упорныйЕму был тошен; ничегоНе вышло из пера его,И не попал он в цех задорныйЛюдей, о коих не сужу,Затем, что к ним принадлежу.

XLIV

И снова, преданный безделью,Томясь душевной пустотой,Уселся он – с похвальной цельюСебе присвоить ум чужой;Отрядом книг уставил полку,Читал, читал, а всё без толку:Там скука, там обман иль бред;В том совести, в том смысла нет;На всех различные вериги;И устарела старина,И старым бредит новизна.Как женщин, он оставил книги,И полку, с пыльной их семьей,Задернул траурной тафтой.

XLV

Условий света свергнув бремя,Как он, отстав от суеты,С ним подружился я в то время.Мне нравились его черты,Мечтам невольная преданность,Неподражательная странностьИ резкий, охлажденный ум.Я был озлоблен, он угрюм;Страстей игру мы знали оба;Томила жизнь обоих нас;В обоих сердца жар угас;Обоих ожидала злобаСлепой Фортуны и людейНа самом утре наших дней.