Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
О нем подробно написал Алексей Васильевич Соколов, о нем рассказывала мне Варвара Васильевна, всю жизнь прожившая в Майкопе и точно знавшая каждую гору на этом пути. Описал его и Евгений Львович, уже путая названия. К тому же он пишет, что в этом походе будто бы участвовала и Наташа Соловьева. Однако, если пролистнуть несколько страниц назад, где Наталия Васильевна рассказывает о том, как вернулась в Майкоп, то мы увидим, что Женя первым рассказывал ей о путешествии, в которое они ужесходили.
Сам рассказ Е. Л. Шварца при желании можно прочитать в его воспоминаниях. А чтобы не повторяться, попытаюсь из всех остальных свидетельств составить наиболее достоверную хронику этого путешествия. «Старшим был Константин Константинович Кузнецов, — рассказывала Варвара Васильевна, — рыжий, высокий (старше нас лет на десять, а может быть и больше)». Без этого «взрослого» родители просто не пустили бы ребят в горы. Тем не менее вожаком группы стал Юра Соколов. «Пошли в горы Варя Соловьева, Женя Шварц, Юра
В. В. Соловьева: «Шли по карте — медвежьей тропой высоко, по Уруштену. Лес лиственный, сыро. Нашли пихту на склоне. Под нею было сухо. Прилепились кое-как, переночевали. Замерзли жутко. У Миши Зайченко объявилась горная болезнь — он шел с нами в первый раз — слабость страшная. Вели его, тащили… А на следующий день, на большей высоте, все прошло. Вероятно, организм приспособился. По хребту Дудугуш спустились к Кишинской караулке на реке Киша и там заночевали. Недавно тут прошла снежная лавина. Молодые деревья погнуло, но потом они стали распрямляться, и нужно было шагать через стволы. Такая «дорога» довольно утомительна, и все быстро уснули. Утром через Кишу Женю перенесли на руках, так как у него началась ангина, а вода холодная. Потом — Бамбаки…».
В Красной Поляне, в почтовом отделении было много видовых открыток с местными достопримечательностями. Кто-то из ребят писал на них оттуда родителям. А Лёля, вернувшись в Майкоп, исписала их подробностями путешествия, вложила в конверт и отослала отцу, на войну. Сохранились четыре первых из них с видами «реки Мзымты», «тоннеля на шоссе», «горы Иабга» и «ущелья Ахцу». И это свидетельство непосредственных ощущений, а не продукт памяти. «Дорогой мой папуся! — писала она. — 4 августа вернулись из нашего путешествия. До Даховской мы ехали на лошадях, а оттуда по дороге к Сапраю пошли пешком. Сначала шли по хребту Рудушан. Папуся, таких видов, как здесь, ни в одну экскурсию не приходилось видеть. Как красиво, какой великолепный простор. Если ты только видел! С Бамбаков вид на горы поразительный. Видны вершины Абаго, Ткач. Абаго покрыт снегом. Снеговые полосы так хорошо выделяют его. Ткач — гранитная вершина без снега. Гранит розовый, он идет барьером в виде короны. На Бамбаки вышли вечером. Целый день был подъем. Шли по княжеской тропе без проводника <нрзб>. Понятно, блуждали, теряли дорогу, но все же влезли на Бамбаки за 4 часа. Гора эта покрыта лесом… На Бамбаки влезли усталые, здесь должны были найти княжеские бараки, лезем, лезем, а их все нет. Стал спускаться туман, холодно, есть хотят, вдруг туман рассеялся, и на вершине увидели барак. Ну, наш неробкий десяток (прозвище нашей компании) потряс воздух троекратным ура, и все с новыми силами полезли вверх. Здесь переночевали. Ночью была гроза, но утром все стихло, хотя небо было в тучах. Папусь, здесь, на Бамбаке, мы были вечером. Море облаков, ярко освещенное солнцем, было в котловине и закрывало часть гор, другая часть вырисовывалась из тумана, и снежные поля, освещенные солнцем, делали все сказочно красивым, призрачным. Будто какая-то золотая страна там за облаками, которая манит и зовет нас, и когда идешь к ней, пропадает в тумане и тучах. Утром мы двинулись по Бамбаку к Уруштену. Здесь шли лугами. Таких цветов, как здесь, папуся, у Оштена не было. Ты бы посмотрел, как отсюда великолепен Оштен. От нас он не так красив. Здесь виден весь его массив. Розовый с голубыми полосами гранита, покрытый местами снегом, делают его величественно красивым…».
Нет, без Шварца все-таки не обойтись. Несколько подробностей:
— На альпийских лугах дорожки совсем исчезли в низеньком густом травяном ковре. И Юрка вел нас, нащупывая дорожку в траве, как бы скользя, а мы за ним гуськом… Прошел дождь, облака поползли вниз. У наших ног, между горными вершинами кипел туман — вздымался и падал — белый, сизый, красный, — солнце заходило, опускалось в котел… Стемнело. Мы уперлись в непроходимую гряду скал. Карта соврала — бараки, в которых мы хотели переночевать, видимо, были на той стороне реки. Мы поднялись вверх, из лиственного пояса в хвойный, — хвоя горит и мокрая, — и там развели мы костры, там и ночевали у огня. Серым утром спустились вниз, к реке. Ножами и кинжалами — топорик забыли на одном из ночлегов — срубили березу, и она легла поперек реки… Пришли мы к Уруштанскому леднику. Вот это был настоящий ледник, как я его себе представлял: чистый лед, синеватый, стоял стеной, круто шел вниз с Черных
У матушки Юры был туберкулез горла, а здешний климат считался целебным, и она в Красной поляне снимала комнату. Ребят, ещё разгоряченных спуском с гор, она сразу послала мыться и стираться в холоднющую Мзымту.
В 1951 году Евгений Шварц напишет для Ленфильма сценарий о классе, десять человек из которого в летние каникулы отправляются в туристический поход на плоту. И назовет его «Неробкий десяток». Но замысел писателя не заинтересовал студию, и сценарий «лег на полку».
Лето заканчивалось. Все стали разъезжаться. Наташа вернулась в свой госпиталь. Юра поехал в Петроград. Он решил перейти из Университета в Академию художеств. Призвание взяло свое. А Женя, заехав в Екатеринодар, отправился продолжать учение на юридическом. Лёля и Варя остались в Майкопе. И снова полетели письма.
«Неуважающая старших!
Ты, которая прислала только одну открытку и задаешься! Выслушай мои искренние советы и попытайся поступать сообразно им. Во-первых, на Рождество во всей Москве не останется ни одного знакомого, все едут домой (все тоскуют и проклинают остаток дней, умещающийся, но отделяющий время до 5—10 декабря, когда начнут выдавать отпуска). Во-вторых, все театры забиты желающими попасть в них на Рождество. Билеты начнут продавать числа 15-го, к этому времени в Москве будет столько же майкопцев, сколько в Париже. На Пасху все мы будем здесь. На Пасху сюда приедет музыкальная драма. На Пасху Шаляпин будет в Москве и прочее, и прочее. Мы (майкопцы) настойчиво просим тебя приехать на Пасху. Заутреня в Кремле — это сюжет, достойный кисти Шильниковского. Я (между прочим) очень, как никогда (если не считать предыдущей, т. е. пред-пред-предыдущего, самого первого приезда сюда) тоскую и, главное, о, тоска, о, слезы (которые при сем прилагаются) (все письмо разрисовано капающими на лист слезами. — Е. Б.) тоскую о Майкопе. Я надеялся, если кто-нибудь меня пригласит (это вовсе даже не намек) побывать в Майкопе. Этак на неделю. Ну, не надо.
Я, кажется, хорошо вел себя летом? Я не помню, чтобы мы ссорились особенно. А если ссорились, то выругай меня, только поскорей, и, ругаясь, опиши майкопскую жизнь вообще. (Кстати, пришли мне бандеролью несколько номеров «Майкопского эха» с отделом «Местная жизнь». Очень прошу.) За Майкоп сейчас я бы отдал полцарства, все царство, Брехаловку только себе. Ужасно хочется видеть вас, Соловьевых, и провести время в зале, у рояля, даже с риском быть придавленным подушкой и защекоченным насмерть. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Всегда особенно хочется в Майкоп, когда нельзя, а когда в Майкопе, хочется уехать. Впрочем, насчет последнего вру.
Ты знаешь, конечно, от Лёли, что Матвей Поспелов живет теперь со мной и Левкой. Живем дружно, пока не ссоримся ещё. Хозяйка у нас антик. Льстива до слез. Увидела у меня на подбородке прыщик и говорит: «Как вам идет эта родинка, Евгений Львович». Я сделал вид, что это действительно родинка и убежал смеяться к себе в комнату. Она все добивалась узнать, не еврей ли я, и узнав истину, останавливает дочку, когда она громит жидов басом. Дочке около тридцати. Вес неприличный. Ходит дочка целый день в капотике, с открытой шейкой. Капотик коротенький, и поэтому мы наверное знаем, что у дочки голубые чулки, и одна подвязка безнадежно потеряна, ибо на правой ноге чулок регулярно болтается весь в морщинах у самого башмака. Башмаки серые от жажды ваксы и расстегнуты. Дочка кричит всегда басом и всегда сердится. Сейчас я слышу, она орет матери: «Я не отрицаю, что самоеды не моются». Вообще она талант. Когда я достигну её веса, то всякий сможет сказать, глядя на меня: «Вот зарабатывает, должно быть, обжора». На днях она влетела в комнату, и у нас произошел такой диалог.
— Простите, я по делу влетела. У вас есть отец и мать? То есть есть, конечно. Я хотела сказать — живы?
— Да.
— Так живы? А то один идиот говорит, что у кого там если мать умерла или отец, так какой-то дурак купец дешево комнату сдает. Живы, значит?
— Живы, живы.
— Очень жалко, до свидания.
Я ужасно испугался…
В университете я бываю (именно — бываю), но до Рождества экзаменов сдавать не буду. То-то и оно…
Слушай. Я кончаю письмо, ибо пора идти обедать. Я только в том случае буду сохранять дружеские отношения с тобой, уважаемая держава, если ты немедленно ответишь мне на это письмо. Вспомни, как аккуратно я отвечал тебе в первый год своей жизни здесь. Вспомни — и учись. Ты даже не поздравила меня с днём рождения! А я — я послал тебе коробку конфет. Немедленно поздравь (лучше поздно, чем никогда) и напиши, хороши ли конфеты. Вообще пиши, пожалуйста. Лёле напишу, сейчас тянут обедать. Мой адрес просто Филипповский переулок. Без «Арбат». Это лишнее. Ну, au revoir.