Евгения Гранде
Шрифт:
— Встретила фермера с Пустоши, гляжу — у него в корзине яйца; я попросила — дай парочку, голубчик, он и дал, чтобы сделать мне удовольствие.
Прохлопотав целых два часа, в продолжение которых Евгения раз двадцать бросала работу, чтобы сбегать посмотреть, не кипит ли кофе, чтобы пойти и прислушаться, не встает ли кузен, она добилась, что был приготовлен завтрак, очень простой, дешевый, но который был чудовищным нарушением закоренелых обычаев в доме. За полуденным завтраком обыкновенно не садились. Каждый брал со стола немножко хлеба, масла или что-нибудь из фруктов и стакан вина.
Окинув
— Будь покойна, Евгения: если отец раньше времени вернется, я все возьму на себя, — сказала г-жа Гранде.
Евгения, не сдержав волнения, уронила слезу.
— Ах, милая маменька, — воскликнула она, — я недостаточно тебя любила!
Шарль, напевая, долго прохаживался по комнате, затем спустился вниз. Было, к счастью, только одиннадцать часов. Уж этот парижанин! Он оделся с таким щегольством, как будто очутился в замке той благородной дамы, что путешествовала по Шотландии. Он вошел с приветливым и веселым видом, что так к лицу молодости, но его улыбка грустной радостью отозвалась в сердце Евгении. Шарль уже посмеивался над разрушением своих анжуйских замков и совсем весело подошел к тетке.
— Хорошо ли вы провели ночь, дорогая тетушка? А вы, кузина?
— Хорошо, сударь. А вы? — сказала г-жа Гранде.
— Я — превосходно.
— Вы, верно, проголодались, братец, — сказала Евгения, — садитесь за стол.
— Нет, я никогда не завтракаю раньше двенадцати, потому что обычно встаю лишь в полдень. Однако после дорожного образа жизни мне уж это неважно. Впрочем…
Он вынул очаровательные плоские часы работы Брегета. [20]
— Как? Только еще одиннадцать? Рано я поднялся.
20
Брегет, Абраам-Луи (1747–1823) — известный французский мастер часов и точных механизмов.
— Рано? — удивилась г-жа Гранде.
— Да, но мне хотелось заняться делами. Пожалуй, я с удовольствием съем что-нибудь, так, пустячок — кусочек дичи, куропатку.
— Матерь божья! — вскричала Нанета при этих словах.
«Куропатку!» — мысленно повторила Евгения: она бы с радостью отдала за куропатку все свои сбережения.
— Садитесь, пожалуйста, — обратилась к нему тетка.
Денди грациозно опустился в кресло, как хорошенькая женщина усаживается на диван. Евгения с матерью придвинули стулья и сели возле него перед камином.
— Вы постоянно здесь живете? — спросил их Шарль, которому зал при дневном свете показался еще безобразнее, чем при свечах.
— Постоянно, — отвечала Евгения, глядя на него. — Кроме поры сбора винограда. Тогда мы отправляемся на помощь Нанете и живем все в аббатстве Нуайе.
— Вы никогда не гуляете?
— Иногда по воскресеньям, после вечерни, если хорошая погода, — сказала г-жа Гранде, — мы ходим на мост или
— Есть у вас тут театр?
— Ходить на представления? — воскликнула г-жа Гранде. — Смотреть комедиантов? Но неужели вы не знаете, сударь, что это смертный грех?
— Кушайте, сударь, — сказала Нанета, ставя на стол яйца, — мы вам подадим цыплят в скорлупке.
— А, свежие яйца! — сказал Шарль, который, как человек, привыкший к роскоши, уже и не думал о куропатке. — Да это чудесно! А нельзя ли масла, а, голубушка?
— Ладно, масла! Только уж тогда не будет вам печенья, — сказала служанка.
— Подай же масла, Нанета! — воскликнула Евгения.
Девушка наблюдала, как ее кузен резал тоненькие кусочки хлеба, и находила в этом такое же удовольствие, как самая чувствительная парижская гризетка, глядя на представление мелодрамы, где порок наказан и торжествует добродетель. Правда, Шарль, воспитанный баловницей матерью, окончательно отшлифованной модной барыней, отличался щегольством изящных и мелких движений, какие бывают у манерных женщин. Сочувствие и нежность молодой девушки обладают в самом деле магнетической силой влияния. Поэтому Шарль, чувствуя особую заботливость кузины и тетки, не мог не поддаться воздействию чувств, щедро изливаемых на него. Он бросил на Евгению взгляд, сиявший добротой и ласковостью, взгляд, который, казалось, улыбался.
Рассматривая Евгению, он заметил гармонию черт этого ясного лица, всю ее невинную повадку, чарующий свет ее глаз, говоривших о мечтах юной любви, о желаниях, не ведавших страсти.
— Ей-богу, милая кузина, появись вы в вечернем туалете в ложе оперного театра, — я вам ручаюсь, тетушка оказалась бы права, — вы бы ввели мужчин в тяжкий грех вожделения, а женщинам внушили бы ревность.
От этого комплимента у Евгении забилось сердце, и она затрепетала от радости, хотя ничего в нем не поняла.
— Ах, кузен, вам хочется посмеяться над бедной провинциалкой.
— Если бы вы меня знали, кузина, вы поверили бы, что я ненавижу насмешку: она сушит сердце, оскорбляет все чувства.
И он очень мило проглотил кусочек хлеба с маслом.
— Нет, у меня, вероятно, не хватает остроты ума, чтобы смеяться над другими, и этот недостаток мне очень мешает. В Париже умеют убить человека, сказав: «У него доброе сердце». Эта фраза означает: «Бедный малый глуп, как носорог». Но, так как я богат и, что всем известно, попадаю в мишень на открытом месте с первого выстрела в тридцати шагах, из пистолета любой системы, — насмешники остерегаются задевать меня.
— Ваши слова, племянник, показывают, что у вас доброе сердце.
— Какое у вас красивое кольцо, — сказала Евгения. — Не будет нескромностью попросить его у вас посмотреть?
Сняв с руки кольцо, Шарль подал его Евгении; принимая это кольцо, она покраснела, чуть коснувшись кончиками пальцев розовых ногтей кузена.
— Посмотрите, маменька, что за прекрасная работа!
— Ого, тут золота немало, — заявила Нанета, подавая кофе.
— Что это такое? — спросил Шарль смеясь.
И он указал на продолговатый темный глиняный горшочек, муравленый, покрытый внутри белой глазурью, с бахромой золы по краям; на дно его спускался кофе, поднимаясь затем на поверхность кипящей жидкости.