ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК
Шрифт:
Мысли об эвакуации посещали нас все чаще. Жена шофера с маленьким ребенком решила улететь на самолете и стала собираться в путь. Думала было улететь и повариха с раненым мужем и взрослой дочерью, да никак не могла принять решения и провозилась со своим отъездом до последнего дня. Я позвонила Борису и спросила, нельзя ли нам эвакуироваться на самолете. На 35-й батарее теперь жило немало летчиков. Борис сказал, что узнает.
Наш Женя постоянно бегал с детьми к бухточке, где стоял катер-охотник. Капитан возил детей на лодке на катер, показывал им свое хозяйство и угощал обедом.
Капитан пришел. Увидя папу, он радостно воскликнул:
— Петр Яковлевич, и вы здесь!
Оказалось, что капитан был курсантом училища Береговой обороны, в те годы, когда папа там преподавал. Я стала просить капитана, чтобы он забрал нас на катер и отвез на Кавказ. Капитан ответил:
— Кого-нибудь другого я бы не взял, но Петра Яковлевича с его семьей возьму обязательно. Только сейчас я иду по очень опасному заданию, если вернусь целым, то через два дня заберу вас на катер и отвезу на Кавказ.
Папа согласен был уехать. Но катер-охотник не вернулся с задания.
28 июля мы узнали о смерти доярки Фроси, ездившей со мной в Инкерманский госпиталь к своему раненому мужу. Фрося была убита в поле недалеко от обрыва осколком бомбы. Краснофлотцы ее похоронили.
Потрясающий удар
29 июня мы вышли из-под скал и отправились за водой, когда уже совсем стемнело. Но что это? Откуда-то с моря, со стороны Кавказа, начали лететь чередой один за другим огромные транспортные самолеты. Они резко снижались и выбрасывали белые парашюты с каким-то грузом (как мы узнали позже, это были снаряды и продукты). Затем поворачивали к Херсонесскому мысу, делали круг и летели обратно на Кавказ.
Набрав воды в городке, мы пошли обратно. Поток самолетов не прекращался. Я никогда в жизни не видела такого «воздушного движения», небо как будто превратилось в московскую улицу, по которой одна за другой проносятся автомашины.
Позже мы узнали, что эти транспортные самолеты должны были приземлиться на аэродроме и провести частичную эвакуацию раненых, войск и населения, но из-за бешеного обстрела аэродрома четырнадцатидюймовыми снарядами получили приказ не снижаться.
На другой день, 30 июня, мы вышли в свой рейс в густые сумерки. Когда подходили к городку, нас поразили шум и крики на дороге. Приблизившись, увидели темные силуэты повозок, конных и пеших людей, которые лавиной двигались по направлению мыса Херсонес. Что это может быть? Но мысль о том, что наступает конец, не пришла мне в голову.
В магазине застали Воронцова и прачек. Лида Приходько отпускала продукты. Когда дошла до нас очередь, мы взяли то, что нам было нужно, расплатились, и, выйдя из магазина, почти столкнулись с комендантом городка воентехником Бордюком.
— Товарищ Мельник, — сказал Бордюк, обращаясь ко мне, — ваш муж просил меня привезти вас на батарею. Моя машина уйдет через двадцать минут, даю вам двадцать минут срока.
Я остановилась, оглушенная и онемевшая.
— Севастополь оставляют, вы понимаете? Мельник просил, чтобы вы эвакуировались вместе с ним. Помните — я жду вас не больше двадцати минут. Не теряйте времени!
Если
Мои любимые отец и мать останутся одни под скалами, под властью ненавистного врага. А маленький Женя?
— Пусть маленький Женя останется с нами, — сказала мама.
Я не протестовала: знала, что будет собою представлять последняя эвакуация…
Надо решать немедленно; документы под скалами, нужно их забрать, а я понимала, что за двадцать минут мне не успеть.
— Мама, что делать?
— Иди… Иди к Борису, уезжай.
— Что же делать? Ну а вы, как вы останетесь одни, что будет с вами?
— Не думай о нас, если суждено — останемся живы, а ты иди к Борису, уезжай.
Мы говорили громко, на весь двор, а в ушах настойчиво звенят слова Бордюка: «Даю вам двадцать минут срока».
Я бросилась к маме на шею.
— Прощай!
Материнское сердце! На какую жертву не способно оно ради счастья своих детей!
В последний раз мы обнялись. Я побежала, остановилась, обернулась… Темный силуэт матери медленно удалялся, и мне показалось, что мать тает, как видение, в легком голубоватом тумане, поднявшемся с моря.
Я бежала полем по темной пустынной дороге. Стоны вырывались из моей груди, глаза были широко открыты, но я бежала, не глядя под ноги, спотыкаясь о камни, забыв о существовании противопехотных мин, с гнетущим сознанием того, что бросаю беспомощных стариков и ребенка… Как поступить правильно, "как неправильно? Я знала только одно — последняя эвакуация в создавшейся обстановке — огромный риск для жизни даже самой молодой и самой сильной.
Последний поворот — и я под скалами. Рыдания душили меня.
— Севастополь оставляют! — крикнула я, и слезы потоком хлынули из глаз.
Подошел ко мне папа. Я бросилась к нему на шею, но долго прощаться нет времени. Схватив свой рюкзак, приготовленный еще с начала осады, с помощью папы надела его на плечи, лихорадочно искала сумку, где у меня хранились почти все документы.
— Не оставляйте моих родных, помогите им выйти из-под скал, прощайте! — крикнула я всем.
К последнему оплоту
Нагрузившись вещами, уходили и наши девушки прачки. Я бросилась их догонять. На машину Бордюка мы давно опоздали, в этом нет сомнений. Направились прямо к 35-й батарее.
Не помню, как мы прошли поле и вышли на шоссе.
Что творилось на дороге! Крик, шум, ругань. Возницы настегивают лошадей, красноармейцы с факелами в руках освещают дорогу. И эти коптящие факелы, желтым светом прорезающие ночную тьму после года строжайшей светомаскировки, говорили о многом без слов.
Кучками ковыляют раненые с перевязанными головами, руками, ногами, с темными пятнами, свежей крови, проступающей сквозь бинты. Одни опираются на винтовки, других поддерживают товарищи, третьи вместо костылей приспособили палки. На развилке дорог нас остановила группа раненых.