ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК
Шрифт:
Напротив в белой пыли видны человеческие следы, это что-то вроде тропинки. Мы пошли по ней, и вдруг перед глазами предстал двор, в котором копошилось несколько худых, почерневших человеческих существ. Я сразу заметила Екатерину Дмитриевну Влайкову, печально сидевшую на камне.
— Женечка, ты!
Екатерина Дмитриевна узнала меня.
— Ты жива! Как будет рада мама, она, бедняжка, пошла искать тебя и Женю на 35-ю батарею.
— Мама и папа здесь? — радостно воскликнула я.
— Да, они вчера пришли в город.
— Зачем, зачем мама пошла меня искать! Что с ней будет!
Ничего,
Я обратила внимание на то, что у Екатерины Дмитриевны забинтована нога.
— Что у вас с ногой?
— Меня обожгла зажигательная бомба, — и Екатерина Дмитриевна вкратце рассказала о ранении Степана Николаевича и о том, как горел город. — Вещи, Женечка, все сгорели: и твои, и мамины, и мои. У меня сохранился только один чемодан…
Итак, вещи сгорели во всех квартирах, осталось только то, что надето на нас. Но я теперь ни о чем не думала. Сгорели, ну и сгорели, мне ничего не жаль! Вдруг Екатерина Дмитриевна придвинулась ко мне и зашептала:
— Знаешь, Женечка, сегодня утром гнали военнопленных с Херсонесского моста, и один командир в кубанке сбежал. За ним гнались, стреляли. Он завернул за угол и заскочил к нам в развалины, мы его спрятали в камнях. На счастье, немцы не заметили, куда он скрылся. Когда все стихло, мы его переодели в штатское. Я в своем чемодане нашла кое-какие вещи Степана Николаевича, дала ему кепку, вон та женщина — пиджак, ботинки дал старичок — видишь, сидит у стенки и дремлет. Потом мы напоили командира чаем с сухарями, и он ушел, куда — не знаю, но оставаться у нас не хотел, поблагодарил за все и ушел. Не выходит он у меня из головы. Как ты думаешь, спасется он от плена?
— Раз убежал из колонны, значит, и от плена сбежит, — уверенно ответила я.
Простившись с Екатериной Дмитриевной, мы пошли с Женей искать за костелом Георгиевскую улицу и на ней дом № 35. Здесь начиналась Рудольфова гора, застроенная маленькими домишками, уже не так жестоко пострадавшими от бомбежек и обстрелов, На Рудольфовой горе, На Корабельной стороне и на Зеленой горке, главным образом, и обитали теперь уцелевшие жители Севастополя. В трех полуразваленных домиках на Георгиевской улице жили люди. На ветхой, покосившейся калитке даже сохранился номер дома. — цифра 35. Я толкнула калитку, перешагнула через порог и остановилась, держа Женю за руку. В маленьком дворике на кучке, камней сидел папа.
— Папа сидит…, — сказала я тихо.
Наши взгляды встретились: я стояла молча, не шевелясь, у калитки, а папа застыл на камнях и смотрел на меня, как на привидение. Вдруг из полуразвалившегося курятника, возле которого сидел папа, расставив руки, как крылья, с отчаянным криком: «Женечка! Женечка!» — вылетела мама. Она обхватила мою шею руками и с рыданиями повисла на мне. Я гладила ее голову, целовала лицо, хотела заплакать, но не смогла. Тогда папа, освободившись от своего оцепенения, подошел ко мне, обнял и стал целовать. Так со слезами обнимали они и целовали то меня, то маленького Женю и не могли прийти в себя от счастья.
— У тебя блуждающий
— Борис, сел на последний катер с раненым Ротенбергом на плечах. Я в этом уверена, многие говорили мне одно и то же. Он не виновен в том, что мы потеряли друг друга.
Мама и папа обрадовались, что Борис спасся и не попал в плен.
— Сейчас я Вас накормлю, мои бедные, — и мама начала возиться возле допотопной сложенной из камней печки. Быстро был готов роскошный обед: яичница из одного яйца и два тоненьких кусочка ветчины. Мы с Женей ели с удовольствием, хотя я все еще ощущала не голод, а жажду. Вдруг на доске, положенной на камни и заменявшей стол, появился чай с молоком. Чай с молоком! Сон сбылся наяву, но как сбылся! Только и того, что мы выбрались из могилы, нашли родных живыми, да этот чай. И, наслаждаясь им, я выпила чашку, мама налила мне вторую.
— Где ты взяла молоко?
— Два яйца, пол-литра молока и немного сухарей дала папе мать его ученика — помнишь, Ломоносова? У нее каким-то чудом уцелела корова, и домик ее уцелел, она живет недалеко отсюда.
Я отлично помнила Алешу Ломоносова. Одно время он бросил учиться. К папе пришла мать Алеши и очень просила заниматься с ним математикой.
— Может быть, вам удастся, Петр Яковлевич, — говорила она, — повлиять на Алешу, заставить его учиться, а то мальчишка отбился от рук…
И вот Алеша стал приходить к нам. Я помню, как папа его убеждал учиться. Вначале Алеша держался дикарем, но постепенно увлекся математикой, понял, что ему действительно нужно учиться, подготовился к вступительным экзаменам и сдал их блестяще в Ленинградском арктическом институте. Перед войной он так же блестяще закончил институт, приехал в отпуск в Севастополь и явился к папе, которого глубоко полюбил. Это был уже не бука, не дикарь, а цветущий парень, веселый, образованный, энергичный. Папа радовался, глядя на него. Мать Алеши каждый раз говорила при встрече: «Это вы, Петр Яковлевич, так на него повлияли, вы сделали его человеком».
Нельзя, конечно, все приписать моему отцу, здесь большая заслуга и самого Алеши, который обладал сильным характером и незаурядным умом. Отец просто помог ему найти себя.
— А где сейчас Алеша?
— Воюет, — ответила мама.
— Зачем ты шла меня искать, разве ты нашла бы меня? Хорошо, что вернулась.
— Ты не знаешь, в каком отчаянии были мы с папой! Что делать, как жить, кому мы нужны? Я искала тебя по всем лагерям, — туда меня не пускали, хотя я умоляла солдат и офицеров. Нигде тебя не было. Только в последнем, большом лагере сжалился надо мной румынский офицер, пошел искать, вернулся и сказал:
— Мама, дочки нет.
Сегодня утром я решила идти к 35-й батарее, разыскать вас живыми или мертвыми. Папа очень ослабел, едва ходит. Я оставила его дома. Неслась, как ветер, и нигде не встретила ни одного живого существа. На дороге одни трупы да сгоревшие машины, страшная, мертвая тишина вокруг… Но я решила найти вас во что бы то ни стало, эта мысль подгоняла меня. Так шла я, пока не наткнулась на немецкую заставу. Дальше меня не пропустили. Обратно я уже не шла, а плелась… И вот сидели мы здесь с папой…