ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК
Шрифт:
Закончилась жизнь моего отца. В честном труде прошла она. Около сорока лет прожил он в Севастополе. Там его знали почти все. Петр Яковлевич Клапатюк пользовался в городе славой лучшего преподавателя математики, прекрасного педагога, безукоризненно честного человека, уважаемого и любимого многими. В школе он был строг, требователен, но по-товарищески добр. Во время летних каникулярных путешествий отец часто встречал в разных городах Союза своих бывших учеников. Такие встречи были всегда обоюдно радостными.
Вспомнилось, как четыре года назад отец заболел крупозным воспалением
Тогда мы чувствовали себя счастливыми, но теперь… теперь даже об этом жалели. Зачем не дали ему умереть в своей постели, окруженным заботой и любовью?.. Зачем нужно было ему на старости лет перенести столько страданий?
Тихо вошел в комнату солдат-румын, посмотрел на отца, постоял немного у его кровати, перекрестился и так же тихо вышел..
Я подошла к отцу, погладила по волосам, поцеловала в побелевшие, холодные губы, как поцеловала — бы живого. И странно было, что он умер, казалось, просто крепко спит, так безмятежно было папино лицо. Не верилось, что это навсегда и больше никогда, никогда он не проснется.
На столе лежала записная книжка отца, его последняя книжка. В письменном столе в севастопольской квартире много сгорело таких книжек. В них отец систематически, из года в год, записывал даты и краткие заметки о всяких знаменательных событиях, государственных и семейных. Иногда в ходе разговора отец открывал ящик письменного стола и сообщал: в таком-то году зима была особенно суровая и даже такого-то числа появился лед у берегов…
Я стала перелистывать эту последнюю, неоконченную книжку. Наткнулась на перечень бомбежек с указанием чисел, часов начала и конца воздушных тревог — вплоть до последнего месяца осады, когда не было больше уже конца этим тревогам. Потом вдруг на одной страничке увидела, запись: «5 ноября 1943 года ушла Женя». И снова острая боль пронзила сердце. Всю дорогу я мысленно говорила отцу: я вернулась, я иду к тебе, я прощусь с тобой! Опоздала!.. Он не услышит и никогда не узнает. Долго сидела над раскрытой книжкой и смотрела на короткую запись, спрашивая себя: что переживал в последние дни отец? Потом взяла ножницы и отрезала маленький локон седых волос с головы отца. Пусть не все уйдет в землю, пусть останется что-нибудь мне.
Потом мы с мамой легли вместе в кровать и, сломленные нравственной и физической усталостью, заснули тяжелым и тревожным сном.
Наутро принесли гроб. Учащиеся и педагоги завалили всю комнату букетами и венками из хризантем. На кладбище отца провожала огромная толпа, преимущественно дети, которые плакали навзрыд. За гробом несли двенадцать венков. Фашисты останавливались и с удивлением спрашивали: «Кого это так торжественно хоронят?» В покойнике, лежавшем в гробу среди хризантем, они, конечно, не признали того нищего худого старика, который еще недавно ходил, спотыкаясь от слабости, по улицам Бахчисарая.
Знакомство с Ольгой Шевченко и начало подпольной работы
На этот раз, к нашему удивлению, очень легко удалось прописать маму. Или гитлеровцы изменили
— Судьба зверски с тобой обращается, — сказал Иван Иванович, — ну, что ж поделаешь, забудь все, плакать сейчас не время, будем жить по-старому: работать, беседовать, надеяться. На, съешь котлетку, она из хорошей жирной коняки.
— Не хочется что-то, Иван Иванович…
— Я тебе дам не хочется! Ешь, говорят!
Повара, официанты, буфетчица Мария Васильевна, кассирша Шура — все старались сделать мне приятное. Никто ни единым словом не обмолвился о моем горе и ни о чем не расспрашивал. Мура Артюхова принесла попробовать «необыкновенно вкусного» ликера. «Такого ты никогда не пила», — сказала она.
Все старались вселить в меня бодрость духа. У плиты, у кухонного окна или буфетной стойки так же шепотом сообщали новости о наших победах, обменивались мыслями. Снова работа, все шло по-старому. Только сердце стало еще тяжелее, будто прибавилось несколько гранитных камней в его кладовых, крепко запертых на большие замки.
Прошло несколько дней, и сестру вызвали на биржу.
Вернувшись, она сообщила:
— У меня отобрали все документы и сказали, что направляют на работу в Евпаторийский район. Завтра должна явиться с вещами.
5 декабря уехала сестра. Месяца через два мы получили от нее открытку с границы Германии, где она занималась расчисткой снега на железнодорожных путях. Слова ее короткого письма были проникнуты трагизмом: «Как бы я хотела снова увидеть дорогие могилки!» — писала она.
Таяла наша семья. Теперь мы остались втроем: мама, я и маленький Женя.
…После ухода Вячеслава Николай окончательно перебрался на улицу Карла Маркса. Я опять работала без выходных с утра до сумерек. Теперь нам очень трудно было с ним встречаться. Однако вскоре после всего происшедшего Николай пришел в столовую, и мы снова заговорили об Ольге.
— Познакомь меня с Ольгой, — попросила я.
Меня вдруг страстно потянуло к этой женщине, которую я никогда не видела в глаза. Мы условились с Николаем, что я пораньше отпрошусь у Ивана Ивановича, и мы тогда отправимся к Ольге.
На другой день я с нетерпением ждала условленного часа. Наконец, явился Николай. Мы пообедали и пошли. На дворе шел дождь, была слякоть. В глинистой вязкой грязи я часто теряла Володины галоши, надетые на короткие ватные сапожки, сшитые мной. «Ты смахиваешь на Чарли Чаплина», — усмехнувшись, сказал Николай.
Шевченко жила далеко, в стороне вокзала. Мы вошли в маленькую, уютную квартирку, всю украшенную вышивками. С первого взгляда Ольга произвела на меня незабываемое впечатление. Молодая красивая женщина среднего роста, украинского типа: смуглое лицо с ярким румянцем, темные густые дуги бровей. Милая, приветливая. Я никогда не встречала таких спокойных, прямых глаз, которые говорили о силе характера, выдержке и душевной чистоте. «Она не может лгать», — подумала я.