“Эволюция-2”

Бурый неподвижный силуэт посреди ледника… Его нельзя было не заметить: день был ясен, солнце стояло в зените, ледник сиял матовой белизной — и бурое пятно на нем казалось каким-то болезненно-инородным предметом…

Две недели я бродил кругами по горам, зная, что он должен появиться… Снежный человек… гоминоид… йети… Который раз я ухожу на поиски… и возвращаюсь ни с чем. Профессия эпидемиолога дала мне возможность побывать в Азии… в Африке… да и в

Англии — на конгрессах.

В наследство мне досталось завидное здоровье: я еще способен карабкаться по скалам, бродить по непролазным чащобам. Но кому нужен очевидец, который молчит, ибо доказательств того, о чем его долг поведать людям, у него до сих пор нет… Вот что гнетет меня. Пока я не раскрою секрета, пока мои коллеги не перестанут пожимать плечами, утверждая, что в привезенных мною образцах «нет ничего особенного», — до того самого дня нечего завидовать мне, единственному, быть может, из ныне живущих, посвященному в тайну.

…Маттео Гизе. Специалисту в области микробиологии это имя должно быть знакомо… Выходец с юга Италии. Низкорослый, коренастый. Густая черная шевелюра со спадавшей на лоб тонкой, чуть завивающейся прядкой. Карие, очень живые глаза. Таким я его запомнил. Он часто заразительно хохотал и жестикулировал как дирижер джаза. Ему бы побольше солидности, заносчивый холодный взгляд — и он, пожалуй, стал бы необыкновенно схож с Бонапартом…

Я познакомился с ним летом двадцать девятого года, когда еще учился в Московском университете и только-только начинал постигать тайны микробиологии. Маттео Гизе был старше меня лет на пятнадцать, то есть сравнительно молод, но о нем уже во всеуслышание уважительно отзывались корифеи… В то лето он приехал в Москву с группой специалистов по приглашению Академии наук и посетил нашу лабораторию.

Вновь я встретился с Гизе в конце тридцать четвертого года в Лондоне, на международном конгрессе. А до этого прочел полтора десятка его статей: он занимался влиянием радиоактивности на культуры бактерий.

Он первым заметил меня и подлетел с такой быстротой, будто боялся, что я успею провалиться сквозь землю.

— Здравствуйте, дорогой большевистский коллега! — выпалил он так громко, что все, кто оказался в тот момент в холле гостиницы, замерли и изумленно посмотрели в нашу сторону. — О! Костюм солидного человека, умеющего произвести впечатление. Галстук… туфли… Все с больщим вкусом. — Он подмигнул мне и громко расхохотался. — Ты еще совсем молод, но, вижу, рано пошел в гору… Это самое верное начало. В гору надо идти смолоду и сразу, пока хватает дыхания, отдавать все силы на подъем… надо сразу подняться повыше… Не оглядываясь, дорогой мой красный синьор, ни в коем случае не оглядываясь. Иначе собьется дыхание… или, того хуже, испугаешься высоты… Я читал, читал. Очень хорошо для начала! — добавил он и, увидев, что я не понял, назвал две статьи, написанные мною в соавторстве с научным руководителем.

Я, конечно, был польщен и в ответ рискнул высказать свое мнение о работах профессора Гизе, которые довелось прочесть. Он слушал меня внимательно, кивал, но вдруг стал загадочно улыбать. ся… Наконец он поднял руку, вежливым жестом останавливая мой панегирик.

— Вы нравитесь мне, синьор Булаев, — сказал он с неожиданной серьезностью, перейдя

вдруг на «вы». — Я подозрителен, однако вы мне нравитесь. Многие люди честны, но мне не по душе самолюбивая, заносчивая честность. Я — за простую честность. Я вижу ее в вас… Простите меня за идиотский вопрос: вы случайно не из ЧК? — Он так и произнес эти две буквы, аккуратно, с расстановкой, с мягким итальянским «ч».

Я опешил.

Он улыбнулся и махнул рукой:

— Дурацкая шутка… извините… Вы уедете домой в свою Россию… И никто не узнает о том, что я вам сказал. Я рос в бесхитростной семье, а теперь мне приходится слишком многое скрывать… Я порядком устал.

Он подвинулся ко мне и зашептал, стараясь не жестикулировать:

— Предупреждаю вас, коллега, не читайте моих статей… Тех, которые будут… Все они теперь… хм… как бы это вернее сказать?.. Камуфляж… маскарад…

Я смотрел на рего с недоумением, и он грустно вздохнул:

— Вы не бывали в Шотландии?.. Нет?.. Появится возможность, обязательно посетите эти прекрасные ландшафты. Особенно озеро Лох-Несс. Запомните: Лох-Несс.

Он замолчал и долго смотрел мне в глаза, словно призывая догадаться о чем-то… Желая скорее отделаться от роли ничего не понимающего собеседника, я улыбнулся, вероятно, весьма принужденно:

— Вы говорите загадками, синьор Гизе. Надеюсь, вы не хотите сказать, что вот-вот бросите микробиологию и уедете в Шотландию. Странно было бы встретить вас в клетчатой юбочке.

Маттео Гизе взорвался хохотом, но тут же осекся.

— Нет, этого не случится. Я люблю свою науку. Скажу вам по секрету, передо мной открываются колоссальные перспективы. Мне дают такие огромные средства и штат, как если бы я не с пробирками возился, а строил «Титаник». Меня пригласили в Берлин и предложили лабораторию, где все меня будут слушаться беспрекословно.

Весть эта меня не обрадовала. Я хотел было тактично смолчать, но не сдержался:

— Вы хорошо представляете себе, на кого вам придется работать?

Он долго пристально смотрел мне в глаза, словно пытаясь найти в них осуждение… или презрение.

— У вас, красных, с пеленок на уме одна политика, — сказал он беззлобно. — Между прочим, законы наследственности, теория относительности, всемирное тяготение — все они и при нашем капитализме, и при вашем социализме остаются таковыми, какие они есть.

Во мне вскипела обида, и я добавил, плохо скрывая сарказм:

— И при фашизме тоже?

Гизе снисходительно улыбнулся:

— И при фашизме. Тоже… К тому же не забывайте, кто правит у меня дома… Я выбрал из двух зол то, на котором можно больше заработать. Я имею в виду знание, а отнюдь не деньги, коллега…

— А я с трудом представляю себе, что нацистам нужна какая-нибудь другая микробиология, кроме военной. Как насчет выведения смертоносных бацилл, синьор Гизе?

— Нет, — усмехнулся Гизе. — Повторяю, коллега, я не политик, и перспектива

— наконец поработать в свое удовольствие — меня вполне устраивает… Судить же станем по плодам.

Третья и последняя наша встреча состоялась четыре с половиной года спустя, тоже в Европе. Париж, начало февраля тридцать девятого года.

В тот вечер я возвращался автобусом из Пастеровского института в гостиницу.