Евпраксия
Шрифт:
Да, теперь она не отрывалась от созерцанья того, что происходило в Соколиной башне и в небе над нею. Наконец мрачный сокольничий заметил ее интерес, а может, и давно замечал, да только из-за своей нелюдимости не подавал виду. Но каким бы затворником ты ни был, но должен же ты знать, что на тебя смотрит сама императрица, к тому же молодая и пригожая женщина, и кроме всего – заточенная, несчастная, беспомощная. Какое же нужно иметь сердце, чтобы остаться равнодушным при виде такой женщины?
И однажды утром, как только Евпраксия появилась у окна своей башни, хмурый сокольничий учтиво
Как-то прибежала к Евпраксии Вильтруд, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, молча подала императрице какие-то странные вещи. Та чуть было не отпрянула.
– Что это?
– Ваше величество, передано вам.
Это была грубая кожаная рукавица, исцарапанная вся так, будто об нее точили когти сами дьяволы. А еще два скрепленных друг с другом птичьих крыла, привязанные к грязной замусоленной веревке.
– Кто это передал? Зачем принесла?
– Сокольничий, ваше величество. Просил принять.
– Все это? Что я должна с ним делать?
– Он дарит вам сокола, ваше величество.
– Ты хотела сказать – вот эти крылья?
– Нет, живого сокола. Он просит вас надеть рукавицу и ждать, пока он пустит со своей башни сокола. Тогда нужно размахивать веревкой с крыльями.
Это называется вабилом. Сокол увидит крылья, прилетит к вам и сядет на руку.
– Но я… не умею махать… этим. И… не хочу.
– Ваше величество, дозвольте мне.
Евпраксия указала ей на окно.
– Но прошу вас – наденьте рукавицу. Потому что сокол так и упадет.
– Откуда ты знаешь?
Вильтруд не ответила: высунувшись из окна, изо всех сил завертела веревкой. Потом зашептала громко, испуганно:
– Летит, падает, ваше величество!
Евпраксия неумело надела шершавую рукавицу. Смешно, однако волновалась так, будто впервые наряжалась в одеяние императрицы. Бросилась к окну, отстранила Вильтруд, протянула наружу руку.
Птица, приближаясь к земле, опускает хвост, растопыривает его, приподнимает голову, легко и быстро вытягивает особым образом, бьет по воздуху крыльями, чтобы пригасить скорость и сесть мягко. Сокол падал камнем. То ли видел высунутую из окна рукавицу, то ли запомнил, откуда появлялось вабило, но летел он со свистом и столь быстро, будто намеревался врезаться в камень башни и разлететься кровавыми брызгами.
Евпраксия чуть не закричала от страха за сокола, но он опередил ее крик, пронесся мимо лица, в мгновенье ока вцепился в рукавицу, замер – и уставился круглыми глазами на женщину, наверное, удивляясь такой перемене хозяина. Хищно наставил на нее жестокий клюв, встрепенулся, словно готовясь опять сорваться в полет, но тут Вильтруд ловко накинула ему на голову кожаный колпачок, и ослепленная птица с хриплыми вскликами завозилась на рукавице, беспомощная и послушная.
– Он будет наш! – воскликнула Вильтруд.
– А что мы с ним будем делать?
– Я буду кормить его, купать. Вы будете пускать до самого неба.
Сокольничий
– А что скажет аббат Бодо? – улыбнулась Евпраксия.
– Разве бог – против птиц? Ведь и божий дух взлетает птицей.
– Не соколом ведь – голубем.
– Это когда он ни с кем не воюет. А в Германии епископы постоянно воюют. И в Италии, получается, тоже. Разве не божий дух толкает их к этому?
– Спроси аббата Бодо.
– Я боюсь его. Он такой суровый.
– Сокол суровее, а ты не испугалась. Видишь, какие у него когти. А крылья? Словно железные.
– Все равно – это птица.
– А если стража заметит у нас сокола?
– Ваше величество, они не заметят!
– Почему так считаешь?
– Они никогда не глядят вверх.
– Как ты это узнала?
– Ваше величество, они не могут, ну, не могут смотреть вверх. Точно так же, как… как вы не можете смотреть вниз.
– Не выдумывай, Вильтруд, лучше накорми сокола.
Так установилась связь между Башней Пьяного Кентавра и Соколиной башней. Молчаливый обмен поклонами и взглядами, перелеты птиц, неудержимый дух свободы. Забыто про печаль и одиночество, отложены в сторону книги, ни до трав теперь, ни до цветов, ни до зеленых деревьев, ни до земных щедрот лета – в небо, в небо, только в небо!
И, как всегда бывает, чем сильней рвешься к небу, тем болезненнее ощущать твердую землю, сурово-безжалостную, когда приходится падать.
Евпраксия внезапно была поставлена перед выбором. Ничто не указывало на то, что должно было случиться, когда она нетерпеливо ждала перемен, их не было, теперь и вовсе уже ничего не ждала… и вдруг…
Но прежде чем выбрать, должна была она пройти еще один круг своего ада, своего мученичества.
Хотя спала Евпраксия мало, но все же перед самым рассветом погружалась в крепкий сон; так вот, в тот раз сон был нарушен нагло и необычно. Трудно потом было сказать – спала иль не спала она, видела или, быть может, пригрезилось ей это. Допустимо, что и не с нею это случилось, потому как уже за несколько лет оно якобы случилось с одним беспутным монахом, который сам описал наваждение, положив описанием своим начало традиции, что с тех пор и без конца присоединяла к диковинному происшествию людей, даже и гениальных. Еще в Кведлинбурге, где собиралось все сколько-нибудь редкостное, создаваемое где-либо в монастырских скипториях, Евпраксия могла бы прочесть книгу лысого беспутного монаха, могла, да не прочла – какая разница, если ей все равно суждено были пережить то самое? Увидеть в своей башне еще и духа злобы!
Оно появилось перед сонной Евпраксией на рассвете. Маленькое и отвратительное чудовище, которое лишь отдаленно напоминало человеческое существо, с худющей длинной шеей, испитым до синевы лицом, черными глазами, морщинистым узким лбом, плоским носом, огромным ртом, толстыми губами, коротким заостренным подбородком, козлиной бородкой, прямыми и острыми ушами, грязными торчащими волосами; зубы его смахивали на собачьи, затылок сужен клинышком, грудь выпячена и горб на спине, зад отвис и одежда смердящая. Тело его дергалось какими-то кривыми движениями.