Еврейское счастье военлета Фрейдсона

Старицкий Дмитрий

И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.

— Пишите, что с ваших слов записано правильно, — пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол. — И поставьте подпись.

— А если не подпишу? — спросил я.

На что особист заметил притворно-ласковым тоном.

— Не поможет. Мы с сержантом подпишем акт о том, что вы отказались от подписи и приложим его к протоколу. Будете подписывать?

— Нет, —

твердо сказал я. — Это же беседа, а не допрос. Раз допроса нет, то, скорее всего, у вас и уголовного дела на меня нет. Меня из партии никто не исключал, чтобы отдавать под следствие.

По поводу членства в партии и уголовных дел меня в курилке Коган уже просветил. Коммунисты в СССР формально под суд не попадают. Их предварительно и своевременно исключают из партии. А если суд оправдает, то и в партии восстановят без проблем и без перерыва в партстаже.

''А Сонечку я тебе, гнида, не прощу…'' — подумал я мстительно.

Ананидзе снова перешел на наставительный тон.

— Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, — улыбнулся особист победоносно. — Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу. Там уже ждут.

И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него фиолетовую печать.

— Вставайте и пошли, — сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.

— До встречи, — кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Вынул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.

За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.

— Нам усим наливо, — сказал он негромко.

И рукой показал.

И все.

Неразговорчивые сопровождающие мне достались.

Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по полковнику Семецкому ''Смерть вырвала из наших рядов…''. Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки. Данилкин держал, а Коган втыкал.

Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.

Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.

Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому как резонно рассудил, что должны меня для улицы обмундировать соответствующе. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно не по-детски.

Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко все больше

в молчанку играл.

— Куди, холера, побиг, — услышал я в спину.

— Как куда? — удивился я, оборачиваясь. — Одеваться для улицы.

— Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.

— Не… так не пойдет, — покачал я головой и демонстративно покрутил босой ногой обутой только в тонкий кожаной тапок без пятки. — Не положено так красному командиру.

Недолужко стоял рядом и делал вид, что его это совсем не касается никак.

Второй сержант аж пятнами пошел по лицу от злости.

— А ну вороши милицями, жидок порхатий. Буде тут вин мени указвати що належить, що не належить.

Подскочил борзо ко мне и толкнул в спину, указывая направление. Я еле на ногах устоял.

Вот они — ''тараканьи бега'', - понял я. — Начались. И еще понял, что из госпиталя уходить мне нельзя, ни под каким видом. Пропаду, и звезда героя не поможет.

Уперся устойчиво костылями с паркет и лягнул со всей дури назад загипсованной пяткой этому гебистскому антисемиту в колено. Хорошо пошло. Давно известно, что чем больше шкаф, тем громче он падает.

Он и упал, заверещав, как хряк перед зарезанием.

— Ой, мамо, вин мене вбив. Ой, як боляче. Шмаляй його, Недолужко.

Недолужко, на ходу вынимая из кобуры пистолет, двинул в мою сторону. Молча. Ошибка было его только в том, что он подошел ко мне слишком близко.

А у меня в руках все же костыли. Твердые да длинные. И на гипсе я уже вполне уверенно стою.

Костылем снизу по запястью и пистолет улетел в сторону.

Наотмашь костылем по наглой упитанной морде. Нажрал, гад, ряшку на госпитальных харчах раненых объедая.

И еще тычком костыля в ''солнышко'' так, что он на задницу сел. А потом и лег.

Второй сержант гебешный все это время жалобно по-собачьи скулил с закрытыми глазами, обхватив руками травмированную коленку. В таком полушубке валяться на паркете ему было, наверное, мягко. И тепло. Не простудится.

Заорал и я.

— Тревога! Диверсанты! Тревога! Нападение диверсантов!

Не прекращая орать тревогу, подобрал пистолет от Недолужки с паркета. Оказался тривиальным ТТ. Осторожно оттянул затвор — ствол без патрона. Все по уставу. Стрелять в меня Недолужко не собирался, только попугать хотел.

Передернул затвор и повернулся. Вовремя, однако. Второй сержант, не переставая рюмить, подвывать и подскуливать, тянул из своей кобуры дрожащей рукой Наган.

— Стоять! Оружие на пол, иначе стреляю наповал, — в коридорном проеме политрук Коган картинно нарисовался в дуэльной позе, сжимая в кулаке вытянутой руки маленький треугольный пистолет богато блестящий хромом и никелем.