Европа в средние века
Шрифт:
От этих изображений не ждали, что они приведут к Богу с помощью разума, но лишь через чувства, которые они внушали. Одни образы будили нежность, то были женские образы: бесчисленные статуи святых — приветливых, сочувствующих; Мадонна с Младенцем — это изображение встречалось повсюду, заботливо украшенное, излучающее материнскую нежность; молоко, грудь Марии — то были иконографические находки, призванные всколыхнуть самые потаенные глубины подсознания: вернуть детство, открыть тайну детства; взгляд скользил, переходя на то, что во всей истории вочеловечивания Бога могло с наибольшей неотразимостью вызвать умиление: на Младенца-Христа. Другие картины, напротив, чтобы вызвать слезы, заходили с другой стороны. Они показывали подвергаемые пыткам тела мучеников: страдания плоти, смерть среди мучений, которую, в своей злобе, повсюду сеет этот неотвратимо греховный мир. Галерею страданий венчало изображение крестной смерти Господа — решительное отвержение лживого обаяния сего мира. В XIII веке вход в собор осенял безмятежный лик Христа, говоривший о мире, о воскрешении среди божественного Света, о жизни. Однако в монастыре Шанмоль в Дижоне, в самом конце XIV века Клаус Шлютер поместил для своего хозяина герцога Бургундского, принца королевской крови, изображение почившего Иисуса, умершего в тоске и отчаянии, как однажды умрут все люди — его братья.
«Они могут прибегать к пыткам, согласно декреталиям Климента V (Вьеннский собор), при наличии совместного о том решения.
«Не существует точных правил, определяющих, в каких именно случаях можно применять пытку. За неимением строгого закона, в качестве ориентира следует придерживаться следующих семи правил:
«1. Пытке подлежит обвиняемый, непостоянный в своих показаниях, утверждающий сначала одно, затем противоположное, отвергая при этом главные пункты обвинения. В этом случае предполагается, что обвиняемый скрывает истину и что под натиском вопросов он противоречит самому себе. Если бы он вначале отрицал, а затем признал свою вину и покаялся, он считался бы не «колеблющимся», а раскаявшимся еретиком и был бы приговорен.
«2. Подозреваемый, обвиненный хотя бы одним свидетелем должен быть подвергнут пытке. Действительно, общественная молва плюс одно свидетельство вместе составляют уже половину доказательства, что не должно вызывать удивления, ибо известно, что и одно свидетельство является заслуживающим внимания обличением виновного. Могут сказать: «Testis unus, tes tis nullus» [8] ? Но это справедливо при вынесении приговора, а не при выдвижении предположения. Одного свидетельства обвинения, стало быть, достаточно. Я, однако, согласен, что показания одного свидетеля не будут иметь такой же силы в гражданском суде.
«3. Подозреваемый, против которого удалось предъявить одну или несколько серьезных улик, должен быть подвергнут пытке. Наличие подозрения и улик являются достаточным для того основанием. Для священников достаточно одного подозрения (однако пытке могут быть подвергнуты лишь священники, утратившие доброе имя). В этом случае предусмотрено довольно большое число специальных условий.
«4. Пытке должно подвергнуть и того, кого хотя бы один свидетель обвинит в ереси, и кто будет уличен с яростью и гневом.
«5. Уличенного с яростью и гневом несколькими людьми должно пытать, даже если не будет ни одного свидетеля обвинения.
«6. Тем более следует пытать того, кто, будучи уличен подобно предыдущему, подвергнется обвинению свидетеля.
«7. Тот же, против кого будет выдвинуто только подозрение, либо только показания одного свидетеля, либо только одна улика, не может быть подвергнут пытке: каждое из этих условий по отдельности не является достаточным основанием для применения пытки.»
8
Единственный свидетель — не есть свидетель (лат.).
«Допрос
«Мы, инквизитор и пр., учитывая ведущийся против тебя процесс, учитывая, что ты непостоянен в твоих ответах и что против тебя имеются улики достаточно ясные, чтобы подвергнуть тебя пытке; желая, чтобы истина вышла из твоих собственных уст и чтобы ты не оскорблял более уши твоих судей, объявляем, постановляем и решаем, что в такой-то день и такой-то час ты будешь отдан под пытку.»
«Нет. Инквизиторы, безусловно, являются монахами, но также и представителями Его Святейшества Папы. Будучи монахами, они обязаны выказывать послушание и подчиняться вышестоящим иерархам и Папе; это означает, что они должны соблюдать свой устав, выполнять свои обеты и т.д. В качестве же инквизиторов они являются представителями Папы и никого другого. И в том, что касается этого представительства, они должны отчитываться только перед Папой.
«Это означает, что в случае каких-либо нарушений в отправлении инквизитором своих функций следует апеллировать не к местному иерарху или главе ордена, а к Папе.
«Впрочем, местный иерарх или глава ордена может отозвать инквизитора, однако не по своему усмотрению, а лишь испросив согласия Святой Инквизиции.
«Отзыв инквизитора в некоторых случаях является неизбежным, например, в связи с немощью, тяжелой болезнью, глубокой старостью или, что значительно хуже, невежеством инквизитора.
«Если обвиняемый непостоянен в своих ответах и если, кроме того, против него имеются улики, и то, и другое должно быть внесено в приговор, как было указано выше. Если же наличествует только непостоянство в показаниях, но нет улик или есть улики, но отсутствует непостоянство в показаниях, это должно быть учтено при составлении приговора.
«Инквизитор не должен проявлять чрезмерную поспешность в применении пытки, ибо к ней прибегают лишь при отсутствии других доказательств: между тем именно инквизитор должен попытаться их добыть. Однако, если он их не находит, но при этом полагает, что имеется вероятность вины обвиняемого и что также вероятно, что он не признается из страха, он должен привести к обвиняемому его родственников и друзей, чтобы они уговорили его признаться. Неудобства содержания в тюрьме, раздумья, частые призывы близких нередко склоняют обвиняемых к признанию.
«Если, однако, все тщетно и инквизитор и епископ вполне добросовестно полагают, что обвиняемый скрывает от них правду, они должны подвергнуть его умеренным пыткам без пролития крови, памятуя, что пытки обманчивы и недейственны (scientes quod quaestiones sunt fallaces et inefficaces). Бывают люди столь слабые духом, что при малейшей пытке они признаются во всем, даже в том, чего не совершали. Другие же до такой степени упрямы, что у них невозможно вырвать ни слова, какие бы пытки ни применялись. Есть люди уже перенесшие пытки; они лучше других выдерживают пытку, ибо они сразу же напрягают и сковывают свои члены; однако иные выходят ослабленными из-под первоначальных пыток и не могут выдержать последующих. Есть заговоренные, те, что под действием колдовства, к которому они прибегают под пыткой, почти полностью теряют чувствительность: эти скорее умрут, чем сознаются.
«Как только будет вынесен приговор, помощники инквизитора должны начать подготовку к его исполнению. Во время этой подготовки епископ и инквизитор лично или устами какого-либо истового верующего должны попытаться склонить обвиняемого к добровольному признанию. Если тот не сознается, они должны приказать палачам снять с него одежды - что они и должны исполнить немедленно, но не выказывая злорадства, как бы во власти некоторого смятения. Пока палачи будут раздевать обвиняемого, инквизитор и епископ еще раз должны призвать его сознаться. Если он продолжает упорствовать, благочестивым верующим следует отвести его, обнаженного, в сторону, где еще и еще раз возобновят свои призывы. Побуждая его к признанию, они должны сказать ему, что, если он сознается, ему будет сохранена жизнь, стоит ему только поклясться, что он не возобновит своих преступлений. Многие готовы сказать правду, если бы их не мучил страх смерти, я в этом неоднократно убеждался на опыте; многие готовы сознаться, если пообещать сохранить им жизнь. Пусть, стало быть, инквизитор и епископ это ему пообещают, поскольку они смогут сдержать свое слово (если только речь не идет о повторно впавшем в ересь, в этом случае ничего не следует обещать).
«Если эти средства не дают результата и обещания не действуют, приговор следует привести в исполнение и подвергнуть обвиняемого пыткам обычным образом, не стараясь найти новых мучений или придумать более утонченные: их легкость или жестокость должна соответствовать тяжести преступления. Во время пытки обвиняемого следует допрашивать сначала по менее важным статьям обвинения, а затем по более важным, ибо он легче сознается в легких проступках, нежели в тяжелых преступлениях. При этом нотариус должен регистрировать применяемые пытки, задаваемые вопросы и ответы обвиняемого. Если он не сознается под приличествующими случаю (decenter) пытками, ему надобно показать орудия других пыток, предупредив, что ему придется пройти через все эти новые пытки, если он будет упорствовать.
«Если даже и это не поможет, пытки должны быть продолжены, в случае необходимости, назавтра и на следующий день (пытки, однако, не должны быть начаты сначала, ибо их можно начать сначала лишь в том случае, если против обвиняемого появятся новые улики. В противном случае запрещено начинать пытки сначала, но не продолжать их). Если обвиняемый, пройдя через все предусмотренные для его случая пытки, так и не сознается, его не следует подвергать дальнейшим мучениям, он должен быть отпущен. И если он попросит вынести по нему решение, ему нельзя будет в этом отказать. Решение должно быть следующего содержания: мол, после тщательного рассмотрения его дела не было найдено никаких законных доказательств выдвинутого против него обвинения в преступлении - и далее следует продолжить в выражениях, предусмотренных для оправдательного приговора.
«Если же обвиняемый сознается под пыткой, его признания записываются нотариусом. По окончании пытки, его следует отвести в место, где нет ни малейшего знака пыток. Там ему нужно зачитать его признания, полученные под пыткой, и продолжить допрос, пока не будет услышана из его уст вся правда. Если он не подтвердит своих признаний или будет отрицать, что в чем-либо сознавался под пыткой и если он не прошел еще через все назначенные пытки, их следует продолжить - но не начинать сначала. Но если он уже прошел через все пытки, его следует отпустить. И если он настоятельно требует вынесения приговора, ему следует его предоставить, как и в предыдущем случае.
«Если, напротив, он подтвердит признания, полученные под пыткой, и если он признает свое преступление и испросит прощения у Церкви, следует считать, что он изобличен в ереси и раскаивается. В этом случае он будет приговорен к тем видам наказания, которые предусмотрены для изобличенных и раскаявшихся еретиков, приведенных в восьмом типе приговора.
«Если же по окончании пыток он подтвердит полученные под пыткой признания, но не обратится с просьбой о прощении и если он не принадлежит к повторно впавшим в ересь, то его следует передать для исполнения приговора светским властям (как указано в десятом типе вердикта).
«Если он повторно впал в ересь, он должен быть осужден согласно одиннадцатому типу вердикта.»
«Вскоре после освобождения короля Наварры произошло неслыханное бедствие в различных частях королевства Франции в окрестностях Бове, в области Бри, на берегах Марны, в области Валуа, в районе Лана, во владениях Куси и вокруг Суассона. Ибо некоторые люди из сельских поселений, никем не возглавляемые, собрались в окрестностях Бове; вначале их было не больше ста человек; и говорили они, что все дворяне королевства Франции, рыцари и оруженосцы, позорили и предавали королевство и что было бы великим благом всех их извести. И всякий из них кричал: «Ей же ей! Позор тому, по чьей вине не будут истреблены все дворяне!» Итак, они собрались и отправились без долгих совещаний и безо всякого оружия, кроме палок с железными наконечниками да ножей, к дому одного рыцаря, жившего неподалеку. Они ворвались в дом и убили рыцаря, его жену и детей, малых и больших, и подожгли дом. Затем они пошли к другому замку и там бесчинствовали пуще прежнего, ибо они схватили рыцаря и крепко-накрепко привязали к столбу, и несколько из них прямо у него на глазах учинили насилие над его женой и дочерью, а потом убили его жену бывшую беременной и носившую во чреве, убили и дочь, и других детей, и наконец, предали мученической смерти самого рыцаря, сожгли и разрушили замок. Так они разорили несколько замков и богатых домов. Число же их росло, и вот их уже стало шесть тысяч; и куда бы они ни приходили, их число росло, ибо им подобные присоединялись к ним. Так что всякий рыцарь, все благородные дамы и оруженосцы, их жены и дети бежали от них; и уносили благородные дамы и дворянки своих детей за двадцать лье, туда, где они были в безопасности, и оставляли свои дома со всем имуществом на произвол судьбы, а подлые сии люди, сгрудившись в орду без военачальника и без доспехов, грабили и жгли все вокруг, и убивали, и чинили обиды и насилие над всеми благородными дамами и невинными девушками безо всякой жалости и пощады, яко взбесившиеся псы. Воистину никогда христиане и сарацины не творили друг другу столько бесчинств, сколько творили эти люди, никто не совершал таких злодеяний и подлых преступлений, о которых ни одна тварь Божия не смеет и помыслить, которые ей не должно ни представить, ни вообразить; у них же тот, кто более других преуспел в них, был более всех почитаем и был среди них главнее всех. Я не посмею ни описать, ни сообщить об ужасающих и непереносимых издевательствах, которые они учиняли над благородными дамами. Упомяну лишь, что среди прочих злодеяний и бесчинств они убили одного рыцаря, насадили его на вертел и, поворачивая на огне, поджарили на глазах его жены и детей. После этого десять или двенадцать злодеев учинили насилие над дамой, в затем силой заставили ее и детей есть испеченное мясо рыцаря; наконец их убили, предав страшной смерти. И выбрали они себе короля, бывшего, как говорили, из Клермона в области Бове, избрав худшего из худших, и звали того короля Жак-простак. Эти злодеи сожгли в области Бове, вокруг Корби, Амьена и Мондидье свыше шестидесяти богатых домов и замков; и если бы Господь в беспредельной милости своей не положил конец сему бедствию, оно бы распространилось настолько, что были бы разрушены все общины, а затем и святые церкви, и были бы истреблены все богатые люди по всей стране, ибо именно так поступали бунтовщики в землях Бри и Пертуа. И пришлось всем благородным дамам и барышням, а также рыцарям и оруженосцам, которые смогли от них уйти, бежать друг за дружкой в Мо, что в земле Бри - и среди них герцогиня Нормандская и герцогиня Орлеанская, и множество благородных дам, вынужденных спасаться вместе с другими, если они не желали подвергнуться осквернению и насилию, а затем быть изуродованными и убитыми.
«Таким вот образом эти бесчестные люди разбойничали между Парижем и Нуайоном, Парижем и Суассоном и Аном в Вермандуа и всеми владениями Куси. Там действовали отъявленные насильники и злодеи; и опустошили они между землями Куси, графством Валуа, епископатами Лана, Суассона и Нуайона более ста замков и богатых домов рыцарей и оруженосцев; и грабили, и убивали всех, кто им попадался на пути. Однако Господь в своей милости принес избавление, за что должно возблагодарить Его, а как это случилось, вы услышите позже.
«Шарль [...] поведал нам слышанное от друзей Филиппо дю Валь, торговца сальными свечами, жившего когда-то на старинной улице Тампль в Париже, что во время бунта, устроенного в Париже некоторыми жившими там людьми, которых ныне называют майотенами, в марте лета Господня тысяча триста восемьдесят первого, упомянутый Фнлиппо, находясь в своем отеле и занимаясь своим ремеслом, невинный и не ведавший об имевших произойти волнениях и беспорядках, увидел множество бегущих людей и услышал их крики: «Глядите-ка, весь парижский люд взбунтовался — и неизвестно с чего!» И вот, пошел упомянутый Филиппо взглянуть на тех злодеев, а было их великое множество, и были то, как видно, весьма дурные люди. И подступили к нему иные из них и говорят: «Коли не возьмешь сейчас же оружие и не пойдешь с нами, будь уверен, мы убьем тебя прямо у тебя в доме». И были сильно разгневаны тем, что он не был вооружен. Тогда убежал он в свой дом, и сильно боялся, как бы не быть ему убитым или ограбленным теми людьми.
После этого он встретил своих соседей, от которых услышал, что много больше людей, чем прежде, со свинцовыми молотками мечутся у аббатства Сен-Мартен-де-Шан, чиня многие преступления. Упомянутый Фелиппо [9] испугался, как бы его не нашли в его отеле и не убили, и пошел к означенному аббатству Сен-Мартен без молотка и без палки и оказался на месте, где найден был письмоводитель сборщика налогов, которого грозились убить люди с молотками. И кроме того, были в тамошней тюрьме найдены два монаха, и выпущены на волю, как говорили люди, но он ничего такого не видел.
«И в тот же день, к вечеру, упомянутый Фелиппо возвратился в свой отель и услышал рассказы напуганных людей, говоривших, что люди, вооруженные молотками, ворвались к мэтру Гийому Порелю и разграбили все его имущество. И здесь же, на улице он встретил своего полусотника, который сказал ему, чтобы он пошел посмотреть, правда ли это. И он пошел безо всякого оружия и увидел огромную толпу вооруженных молотками и бесчинствовавших, которые вламывались в двери и окна, взламывали лари, ели и пили то, что находили в доме, и налили выпить вышеупомянутому Фелиппо, и разграбили и унесли большое количество всякого добра. И был среди них один, уносивший две меры сала стоимостью в VIII или X парижских су; и он сказал: «Слушай, ты же свечных дел мастер, возьми-ка это сало». И упомянутый Фелиппо взял сало, не смея отказаться из страха быть убитым, но выйдя из отеля, он отдал его другому.
«А вскоре упомянутый Фелиппо услышал, что на перекрестке улицы Тампль схватили еврейку, и пошел посмотреть, и увидел, что те люди, вооруженные молотками, держали ее и говорили: «Чертова жидовка, это ты ковала гвозди, которыми прибивали Господа к кресту! Коли сейчас же не станешь христианкой, мы убьем тебя!». Она же отвечала, что лучше ей умереть. Ее тут же убили и забрали ее вещи. Один из мародеров бросил упомянутому Филиппо ее жалкую душегрейку, он взял ее и немедля бросил кому-то еще из той же компании.
«На следующий день, когда упомянутый Филиппо был в своем отеле и занимался своим ремеслом, пришли несколько человек и сказали: «Пойдем с нами посмотрим евреев, что нашли на улице Тампль». Он пошел и увидел, что евреи были убиты упомянутыми людьми, вооруженными молотками, и что теперь у них забирали деньги и одежду. В то время как он смотрел на убитых, один их мародеров сказал ему: «Пошли выпьем с нами, а потом беги отсюда, если не дурак». И он пошел, и ел, и пил с несколькими злодеями, потому что боялся их. Они дали ему II парижских су, взятых у тех евреев, и он не посмел отказаться, и взял их, и отдал в Парижскую больницу.
«В другой день упомянутый Филиппо увидел из своего отеля большую толпу, которая вела крестить двух евреев в церковь Сен-Жермен на Гревской площади, и заметил среди других оруженосца, которому те евреи отдали все, что у них было ценного, чтобы он сделал их христианами и тем спас им жизнь. Упомянутый Филиппо пошел за ними посмотреть, как их будут крестить. А затем пошел с упомянутым оруженосцем, с которым было еще более LX человек, за деньгами тех евреев, которые они дали упомянутому оруженосцу. А деньги те были у Роже Грезийона. И дал ему упомянутый оруженосец ИИ франка, и другим тоже дал, кому больше, кому меньше. Однако при выходе из отеля их остановили люди, говорившие на непонятном языке, которые силой отняли у них, а именно у упомянутого оруженосца, упомянутого Филиппо и некоторых других из той же компании полученную долю денег.»
9
Так в оригинале (Прим. пер.)
«Вам известно, и об этом говорилось выше в нашей истории, как мессир Гийом де Линьяк и мессир Жан де БонЛанс вместе с несколькими другими рыцарями и оруженосцами из Оверни и Лимузена осаждали замок Вантадур с засевшим в нем Жоффруа Черная Голова. Осада сия продолжалась больше года, ибо замок был так сильно укреплен, что невозможно было взять его приступом, а у защитников его имелось все необходимое, в чем они могли иметь нужду, на семь или восемь лет, и этого хватило бы, даже если не доставлять туда никаких новых припасов. Между защитниками, находившимися в замке, и осаждавшими, укрывавшимися в бастидах, вспыхивали стычки; и за время осады было множество таких схваток, и были раненые с той и другой стороны. И случилось так, что во время одной вылазки Жоффруа Черная Голова вышел так далеко вперед, что выстрелом из арбалета ему пробило шлем и подшлемник, и был он так сильно ранен арбалетной стрелою в голову, что пришлось ему слечь в постель; и были его соратники тем сильно разгневаны; однако на время, пока он был в таком состоянии, все стычки прекратились. Впрочем, если бы он был благоразумен и берег себя, то вскоре бы от той раны и немощи оправился; но он не захотел остеречься, особенно от блуда с женщинами, и дорого за то заплатил, ибо это свело его в могилу. Но прежде чем смерть унесла его, он узнал о том: ему было сказано, что он не берег себя и потому был в большой опасности, ибо голова его воспалилась, и что ему надлежит привести в порядок свои дела и отдать последние распоряжения. Он так и сделал, и составил завещание в той форме и том порядке, о которых я сейчас поведаю.
«Перво-наперво он призвал в свои покои и пред очи свои благородных своих соратников по обороне замка, самых испытанных в боях товарищей; и когда они предстали перед ним, он сел на одре своем и сказал им такие слова: «Прекрасные сеньоры и соратники, я знаю и чувствую, что я в опасности и грозит мне близкая смерть. Долгое время были мы вместе и были друг другу весьма любезны. Был я вам в меру сил моих честным главой и командиром; и желал бы я при жизни увидеть, что у вас есть новый командир, который бы честно выполнял свой долг по отношению к вам и удержал бы сию крепость, ибо я оставляю ее вам со всем необходимым, что следует иметь в осажденной крепости: вином, провиантом, военным снаряжением и многими другими вещами сверх того. И вот прошу я, чтобы вы решили между собой и сказали мне, приметили ли вы или избрали себе командира или командиров, кто умел бы начальствовать и командовать так, как подобает начальствовать и командовать отважными воинами. Ибо я на войне никогда не считался ни с кем, но заботился лишь об успехе дела. Недаром более чем на чем либо-другом, я воспитывался и учился на походах и бранных делах английского короля, ибо я всегда держался на ристалище завоеваний, где и должно сбираться и пребывать отважным ратникам, любящим оружие и стремящимся выдвинуться. В пределах сих земля добрая и благодатная, а вокруг нее немало тучных пастбищ, и хотя сейчас французы воюют с нами и затеяли осаду, это не вечно будет продолжаться. Однажды осада сия будет снята и бастиды срыты. Ответьте
Соратники его некоторое время молчали, и, видя, что они безмолвствуют, он вновь обратился к ним сердечным тоном: «Я полагаю, что вы не очень-то думали об этом, а я на сем одре обо всем вместо вас подумал.» «Сир,— ответили они тогда,— мы так и полагали; и для нас будет много лучше и приятней, если это будет от вас, а не от нас; назовите нам его сами, коль будет на то ваша воля.» «Да,— ответил Жоффруа Черная Голова, я укажу вам и назову его.» «Благородные сеньоры,— сказал далее Жоффруа Черная Голова,- я знаю, что вы всегда любили и почитали меня, как и должно чтить своего суверена и командира; и было бы для меня лучшим свидетельством вашей приязни, если бы вы согласились поставить командиром человека моей крови, а не кого-либо иного. Взгляните на моего кузена Алена Ру и его брата Пьера Ру — то прекрасные воины и мои родичи по крови. И вот прошу я вас, чтобы вы согласились принять и поставить Алена командиром, и поклялись ему в моем присутствии в верности, повиновении, любви, служении и союзе, и такую же клятву принесли его брату; однако я хочу, чтобы суверенное старшинство было за Аленом.» И ответили они: «Сир, мы охотно вам повинуемся; вы сделали наилучший выбор.» И вот, все соратники присягнули Алену Ру, а также Пьеру Ру, его брату.
«Когда все это свершилось и закончилось, Жоффруа Черная Голова заговорил снова и сказал: «Итак, сеньоры, вы послушались моей воли. Я благодарен вам за это и хочу, чтобы вы разделили то, что с вашей помощью завоевано. В ларце, который вы здесь видите (и он указал пальцем на резной ларец), заключена сумма почти в тридцать тысяч франков. Хочу я распорядиться ими, оставить и раздать их, будучи в твердой памяти, и чтобы вы честно исполнили мое завещание. Скажите «да».« И все они ответили: «Да, сир!» «Прежде всего, сказал Жоффруа, — завещаю капелле Св. Георгия, что в стенах сих, на ее восстановление и украшение десять тысяч пятьсот франков. Засим, моей драгоценной, что так верно мне служила, две тысячи пятьсот франков; и далее, письмоводителю моему пятьсот франков. Затем, Алену Ру, предводителю вашему, четыре тысячи франков. И Пьеру Ру, брату его, две тысячи франков. И лакеям моим пятьсот франков. Моим офицерам тысячу пятьсот франков. Item, скажу я вам, как я распределю остальное и как им распоряжусь. Вы, как мне кажется, все тридцать - рыцари доблестные и славные; вы должны быть как братья, и союз между вами должен быть прочным, без ссор, взаимных насмешек и обид. Вы найдете в ларце все, о чем я говорил. Разделите меж собой остаток по справедливости; а если вы не сможете прийти к согласию, и коли станет меж вами дьявол, то смотрите — вон топор, добрый и крепкий, и ладно заточенный: разбейте ларец, и пусть не будет у того, кто иметь не может.» При этих словах рыцари в один голос сказали: «Сир и господин, будет меж нами согласие. Мы с таким смирением и любовью служили вам, что не сможем разбить ларец и нарушить вашу волю и распоряжения.»
«Как я вам рассказываю, так и было составлено и исполнено завещание Жоффруа Черная Голова; он прожил еще лишь два дня и был похоронен в часовне Св. Георгия в Вантадуре. Воля его была исполнена, и тридцать тысяч франков поделены между всеми, согласно тому, как он распорядился и завещал, а командирами крепости Вантадур остались Ален Ру и Пьер Ру. И потому не были срыты бастиды на подступах к замку и нередко возникали стычки. Между тем, когда осаждавшие ратники из Оверни и Лимузена, рыцари и оруженосцы, узнали о смерти Жоффруа Черная Голова, они все сильно обрадовались и стали меньше опасаться оставшихся защитников, ибо при жизни то был великий военачальник, внушавший сильный страх врагам, умело воевавший и державший оборону.»
«Три дня пребывал король в Безье и предавался радостям и забавам в окружении благородных дам и девиц, не требуя Бетизака к себе и не спрашивая о нем; однако инквизиторы, имевшие поручение от советников короля, вели тайное о нем дознание. В ходе дознания они обнаружили за ним несколько ужасных преступлений, коим не могло быть прощения. И случилось так, что на четвертый день пребывания короля в городе казначей был вызван в королевский совет, заперт в небольшой комнате, обыскан, после чего ему было сказано следующее: «Бетизак, взгляните на эти письма и держите ответ по ним.» И показали ему большое число писем и жалоб, поступивших в Безье и доставленных королю с мольбами о справедливости, в каждом из которых с возмущением говорилось о злом правлении Бетизака и о притеснениях и вымогательствах, чинимых им народу. Письма сии были зачитаны ему одно за другим. На некоторые из них он отвечал складно и с пользой для своей защиты, на другие же он не мог ответить и говорил о них: «Ничего об этом не знаю, спросите об этом у сенешалов Бокера и Каркассонна и у канцлера Беррийского.» Наконец ему было сказано, что для того, чтобы оправдаться, ему придется некоторое время пробыть в тюрьме. Он повиновался и не выказал протеста. Едва он был заключен в тюрьму, инквизиторы направились в его отель и конфисковали все его записи и счета, которые он в прошлом вел, и унесли их с собой и не торопясь проверили, и нашли в них множество различных вещей, в том числе крупных сумм Денег, которые он получил в прошлом в сенешальствах и сеньориальных владениях вышеупомянутого короля, и суммы были столь большие, что сеньоры, услышав о них, были все крайне изумлены. Тогда он немедля был вызван в совет и предстал перед его членами. Когда его привели, ему были показаны его записи и его спросили, верны ли счета на все те крупные суммы флоринов, что были собраны при нем в сенешальствах, и что сделано было с теми деньгами, куда они могли быть пущены и что с ними могло произойти. На эти вопросы он ответил так: «Суммы сии подлинны и верны, и все сборы поступили монсеньору [герцогу] Беррийскому, пройдя через мои руки и руки других его казначеев, и по всем счетам у меня должны быть и действительно имеются подлинные расписки, они лежат в моем отеле в таком-то месте». За ними послали, и вскоре записки были принесены и зачитаны перед советом, и оказалось, что они довольно близко сошлись с полученными суммами. И тогда инквизиторы и члены совета признали свое заблуждение, Бетизак же, хотя и с церемониями, но был препровожден в тюрьму; между тем советники обсуждали меж собой случившееся и говорили: «Бетизак чист по всем статьям, по которым он держал ответ; он ясно показал, что все сборы, на которые жалуется народ, поступили монсеньору Беррийскому: что же он может поделать, коль они были дурно употреблены?»
«Если разобраться, в оправданиях и доводах Бетизака не обнаруживалось никакой вины, ибо герцог Беррийский был из самых алчных в мире правителей: его не заботило, откуда брались собранные деньги, лишь бы они были собраны. Когда же средства попадали в его казну, он поступал с ними как настоящий скряга, подобно тому как действуют и прежде действовали многие сеньоры. Королевские советники не находили ничего такого, за что Бетизак заслуживал бы смерти,— так считали, однако, лишь некоторые, но не все члены совета, ибо были и такие, кто говорил: «Бетизак совершил столько опустошительных поборов, и разорил столько людей, дабы ублажить монсеньора Беррийского, что кровь бедного люда вопиет и громогласно требует для него смерти; ибо он, входя в круг близких советников герцога Беррийского и видя скудость, в которой живет народ, должен был бы мягко укорить монсеньора, а если бы герцог не соблаговолил прислушаться к его словам, ему следовало бы обратиться к королю и королевскому совету, поведав о крайней бедности народа и о том, как с ним обходится герцог Беррийский; король принял бы меры, а Бетизак был бы далек от обвинений в упущениях, что лежат на нем и обличают его вину.» Посему Бетизак снова был вызван в палату, где заседал совет. Ему сразу же было задано множество вопросов о том, что могло статься со всеми его деньгами, ибо была найдена сумма в три миллиона франков. Он ответил на них такими словами: «Монсеньоры, я просто не могу этого знать: большие суммы были затрачены на строительство и ремонт замков и отелей, на покупку земель у графа Булонского и графа д'Эстамп, а также на приобретение драгоценных камней; как вы знаете, на такие вещи он с легкостью тратил деньги. И это придавало еще большее великолепие той роскоши, которой всегда отличалась его жизнь; он также щедро одаривал Тибо и Морино, и окружавших его благородных отроков, так что все они теперь богаты.» — «А вы, Бетизак, спросили королевские советники, вы ведь тоже получили за ваши труды и услуги, которые вы ему оказывали, сто тысяч франков в ваш собственный карман.» «Монсеньоры, ответил Бетизак, то, что я от него получил, монсеньор де Берри сам мне соблаговолил пожаловать, ибо он желает, чтобы его люди были богатыми.» Тогда совет в один голос воскликнул: «Ох Бетизак, Бетизак! Не дело ты говоришь. Богатство не впрок, коли оно досталось темными путями. Придется вам вернуться в тюрьму, а мы посовещаемся и посоветуемся обо всем том, что вы нам здесь рассказали и открыли; вам надобно ждать исполнения воли короля, которому мы приведем все, что вы представили в свою защиту.» — «Монсеньоры, ответил Бетизак, да не оставит меня Господь!» Его снова отвели в тюрьму и держали там без вызова в королевский совет целых четыре дня.
«Когда в стране распространилась новость о том, что Бетизак вызван к королю, схвачен и заключен в тюрьму и что по всем его деяниям ведется следствие, в Безье отовсюду устремились люди, старавшиеся попасть к королю со своими сокровенными мольбами и сокрушенными жалобами на Бетизака. Одни жаловались, что Бетизак лишил их законного наследства безо всякой на то причины либо основания; другие жаловались на насилие, учиненное им над их женами или дочерьми. Вы, конечно, понимаете, что, когда на Бетизака посыпалось столько различных обвинений, королевским советникам вскоре стало невмоготу их выслушивать; ибо из жалоб было видно, как сильно ненавидим он был народом; и если разобраться, все сборы шли на то, чтобы удовлетворить желания и капризы герцога Беррийского и набить его кошелек. Королевские советники не знали, как поступить, ибо явились туда от герцога Беррийского два рыцаря, сир де Нантуйе и мессир Пьер Меспен, приведшие королю верительные грамоты; и признали эти рыцари от имени герцога Беррийского все. что совершил Бетизак в прошлом, и просил через них герцог Беррийский короли и совет его вернуть ему его подданного и казначея. Король, однако, питал к Бетизаку великую ненависть по причине шумных разоблачений и многочисленных дурных слухов, коих он был предметом; и весьма сильно склонялись король и брат его к тому, что Бетизака следует повесить. И говорили они, что он вполне того заслужил. Однако советники короля не осмеливались его судить. Слишком уж они боялись разгневать герцога Беррийского. И сказали они так королю: «Сир, коль скоро монсеньор Беррийский признает все деяния Бетизака, каковы бы они ни были, законными, мы не можем никоим образом заключить, что Бетизак заслуживает смерти; ибо в то время, когда он вводил в сих землях подати и собирал деньги на субсидии и вспомоществования, монсеньор Беррийский, с ведома коего он это делал, обладал королевской властью, каковая ныне принадлежит вам. Однако вполне можно принять меры против последствий его преступлений: конфисковать всю его движимость и унаследованное достояние и вернуть их туда, откуда они поступили к монсеньору Беррийскому, и раздать добро бедным людям в тех сенешальствах, которые были им более других обобраны и обездолены.» Что долго рассказывать? Бетизака уже собирались отпустить, он даже чуть было не возвратил себе свое имущество, когда открылись новые факты; какие — сейчас вам сообщу. Я не знаю и не могу знать более достоверно, как только ссылаясь на его собственные слова, был ли он тем, кем признал себя, а сознался он в том, что долгое время был еретиком и творил множество чудесных и недобрых дел. Как мне рассказывали, к Бетизаку, чтобы сильнее его напугать, пришли среди ночи и сказали: «Бетизак, дета твои очень плохи: король Франции, его брат и дядя его герцог Бурбонский смертельно вас ненавидят, ибо пришло на вас из различных мест столько жалоб. обличающих притеснения, кои вы здесь чинили в то время когда правили в Лангедоке, что все полагают вас виновным. и вы не можете вернуть себе ваше имущество. Иго отписали в королевскую катну, но король, который смертельно вас ненавидит, ответил, что ваше имущество ему и так принадлежит и жизнь ваша тоже, и что вас не будут долго держать; и мы это тоже подтверждаем, ибо завтра днем вас предадут [суду], и, судя по признакам, которые видны были прежде и можно увидеть теперь, мы предполагаем, что вас осудят на смерть.» При этих словах Бетизак очень сильно перепугался и спросил у своих собеседников: «О Святая Мария! Неужели нет никакого средства, которое могло бы помочь?» «Есть, — ответили они. — Утром скажите, что вы хотите нечто объявить королевскому совету; они придут выслушать вас или вызовут вас к себе. Когда вы предстанете перед ними, скажите им так: «Монсеньоры, слишком сильно разгневал я Господа, и вот, гнев Господень против меня и есть причина обрушившихся на меня обвинений. У вас спросят, чем же вы разгневали Господа; вы ответите, что долгое время грешили против истинной веры, что вы еретик и упорствуете в своих заблуждениях. Епископ Безье, услышав от вас такое, начнет разбирательство и потребует вас к себе; вас немедленно доставят к нему, ибо подобные случаи подлежат разбору церковными властями. Вас затем отправят в Авиньон к Папе. Когда же вы приедете в Авиньон, никто ничего против вас не станет предпринимать из страха перед монсеньором Беррийским, даже Папа не посмеет гневить его. Этим способом, который мы вам излагаем, достигнете вы освобождения и спасете и жизнь вашу, и имущество. Однако, если вы останетесь в нынешнем вашем положении и не выберетесь отсюда до завтрашнего дня, вас повесят, ибо король ненавидит вас из-за народного ропота, причиной коего вы являетесь.»
«Бетизак, поверивший этим лживым речам и советам, ибо тот, кому угрожает смертельная опасность, часто не знает, как ему поступить, ответил: «Вы добрые друзья мои и даете мне разумный совет, да наградит вас за это Бог, а придет час и я вас, не скупясь отблагодарю.» После того они ушли, а Бетизак остался.
«Когда наступило утро, он позвал охранявшего его тюремщика и сказал ему: «Друг мой, прошу вас, сходите или пошлите за тем-то и тем-то,» — и он назвал ему тех, кто вел дознание и был инквизитором по его делу. Тот ответил: «Охотно.» И им было передано, что Бетизак просил их навестить его в тюрьме. Следователи явились, и они уже знали, что Бетизак хотел и должен был им сказать. Войдя к Бетизаку, они спросили: «Что хотите вы сказать нам?» Он ответил им так: «Прекрасные сеньоры, я окинул мысленным взором дела мои и совесть мою. Сильно прогневал я Господа; ибо давно уже уклонился я от веры; и никак не могу я поверить в Троицу, ни в то, что Сын Божий когда-либо мог позволить так унизить себя, чтобы сойти с небес и воплотиться, родившись от женщины; думаю также и говорю, что когда мы умрем, никакой души не останется.» «О, Святая Мария! — ответили следователи. — Вы, Бетизак, слишком сильно грешите против учения Церкви. За такие слова полагается костер, учтите это.» «Не знаю, — заметил Бетизак, огонь или вода полагается за мои слова, но этого мнения я держусь с тех пор как помню себя, и буду держаться всегда, до самого конца.» Следователи не захотели пока больше его слушать и были очень обрадованы его словами; они строго-настрого приказали тюремщику, чтобы он не позволял ни одной живой душе, ни мужчине, ни женщине, разговаривать с узником, с тем чтобы его никто не мог отвратить от принятого решения; затем они явились в королевский совет и доложили об этой новости. Услышав ее, советники отправились к королю, находившемуся в своей спальне и пробуждавшемуся ото сна. И передали они ему все слова Бетизака, как вы их сами слышали. Король пришел от них в полный восторг и сказал: «Мы желаем, чтобы он умер; это дурной человек, еретик и мошенник. Мы желаем, чтобы он был сожжен и повешен, это будет ему по заслугам, однако ж, даже ради благородного нашего дяди монсеньора Беррийского, он не получит прощения и не отделается изгнанием.»
«Эта новость разнеслась в Безье и других местах, и там услышали, что Бетизак рассказал и сознался по своей собственной воле, без принуждения, что он еретик и давно впал в еретическое нечестие, и что король сказал, что он желает, чтобы тот был повешен и сожжен. И были тогда в Безье толпы ликующего народа, ибо весьма ненавидим он был жителями. Узнали эту новость и два рыцаря, просившие от имени герцога Беррийского выдать им Бетизака. И были они сильно удивлены и обескуражены, и не знали, что и подумать. Мессир Пьер Меспен догадался и сказал: «Сир де Нантуйе, боюсь я, что Бетизака предали. И может быть, пришли к нему тайно в тюрьму и убедили сделать сие признание, дав ему понять, что если он сознается в столь ужасном и отвратительном грехе, за дело возьмется Церковь, отправят его в Авиньон, а там Папа отпустит его. Ну и безумец! Ведь его провели, ибо уже все слышали, что король хочет, чтобы он был сожжен и повешен. Пойдем, поспешим к нему в тюрьму, поговорим с ним и раскроем ему глаза, ибо получил он лукавый и вредный совет.»
«Оба рыцаря, не мешкая, вышли из своего отеля, пришли в королевскую тюрьму и обратились к тюремщику, чтобы он дал им поговорить с Бетизаком. Но тюремщик принес извинения и сказал: «Монсеньоры, я, а также эти четыре пристава, присланные и прикомандированные сюда самим королем, получили строгое указание никому не позволять разговаривать с ним, а за выполнение сего приказа мы отвечаем головой. Мы не смеем нарушить распоряжение короля. Тогда рыцарям стало понятно, что труд их напрасен, что Бетизак попал в ловушку и что смерти ему не миновать, так уж повернули против него дело. Они вернулись в свой отель, взяли счет, расплатились, оседлали лошадей и вернулись к герцогу Беррийскому.
«Конец же Бетизака был таков: на следующее утро, едва пробило десять часов, его вывели из королевской тюрьмы и привели во дворец епископа; там уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Бальи Безье, державший его в тюрьме, обратился к назначенным епископом судьям с такими словами: «Взгляните на Бетизака, коего предаем мы вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и не будь он важной персоной, мы бы поступили с ним так, как заслужил он своими делами.» Член церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким, как о нем говорили, и попросил его принародно обо всем рассказать и во всем сознаться. Бетизак, полагая, что дает удачный ответ и что признание избавит его от опасности, сказал: «Да.» Трижды был задан ему все тот же вопрос, и трижды громогласно и принародно он все признал. Согласитесь, ловко же его провели и обманули, ибо, если бы он твердо держался своих показаний касательно причин, по которым он был схвачен и брошен в тюрьму, с ним бы не случилось ничего дурного, напротив, его бы отпустили, так как герцог Беррийский подтверждал правильность всех его действий, всех установленных им податей, налогов и сборов, кои наложены были на жителей Лангедока по его, герцога указанию; можно, однако, предположить, что фортуна зло подшутила над ним, и в тот самый миг, когда он думал, что твердо оседлал вершину ее колеса, оно повернулось, и он низвергнулся в грязь, как это бывало с сотней тысяч других, с тех пор как был создан и первоустроен мир. Церковным судьей Бетизак был передан в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же без промедления приказал вывести его на площадь перед дворцом; все свершилось так быстро, что у Бетизака не было времени ни возразить ему, ни отречься от своих признаний, ибо, увидев на площади разложенный костер и оказавшись в руках палача, он пришел в крайнее изумление; понял он тогда, наконец, что его обманули и предали. Закричал он тогда во весь голос, надеясь быть услышанным, однако на его протесты никто не обратил ни малейшего внимания; и сказали ему: «Бетизак, таков приказ; вам предстоит умереть. Ваши злые дела привели вас к злому концу.» Его торопили, костер был уже готов. На площади была воздвигнута виселица, под перекладиной был столб и большая железная цепь, наверху виселицы также была цепь и железный ошейник. С помощью шарнира ошейник этот открыли и надели ему на шею, затем закрыли и потянули вверх, чтобы он дольше держался. Цепью обмотали его поверх связывавших его веревок, с тем чтобы он держался более прямо и жестко. Он не переставал выкрикивать: «Герцог Беррийский, меня убивают ни за что, казнят без вины.» Как только его привязали к столбу, тотчас же со всех сторон его плотно обложили связками и вязанками сухого хвороста и подожгли. Хворост сразу загорелся. Так Бетизак был повешен и сожжен, и король Франции, если хотел, мог наблюдать за всем этим из окна своей спальни. Таким плачевным оказался конец Бетизака. И так народ отомстил ему, ибо, коли послушать людей, он замучил их бесчисленными поборами и нанес им великий ущерб во время своего правления в марках Лангедока.»
СМЕРТЬ
Образ Голгофы, крестов, распятых тел, довлеет, доминирует в искусстве XIV века. Он призывает к раскаянию. Но в то же время он призывает к надежде: не пообещал ли Христос одному из распятых вместе с ним, бывшему однако преступником, разбойником, что он в тот же вечер попадет в Рай? А главное, не воскрес ли Иисус на третий день, не вышел ли, торжествуя над смертью, из гроба, чтобы во славе вознестись на небеса? Таким образом, в сцене Голгофы проступает аллегория Троицы: мертвое тело Иисуса принимает в свои руки Отец, между лицами же Отца и Сына, как дефис, соединяющий два слова, помещен Святой Дух в образе голубя. Он действительно помогает христианскому народу соединиться с судьбой Христа, умереть как умер Иисус, но затем победить смерть, как сам Иисус попрал ее тысячу четыреста лет тому назад. Подлинным средством достичь такого соединения было самоотождествление с Христом, какое удалось Франциску Ассизскому, сопричастность страданию и унижению Христа, а для этого требовалось беспрерывно созерцать картины жизни и смерти Иисуса, бывшие широко распространенными повсюду. Но кто же способен вести праведную жизнь на земле, раздражаемый столькими соблазнами? Каждый, однако, может, по крайней мере, праведно умереть. Все оказывается поставленным на карту в эту последнюю, решающую минуту, в момент перехода в иной мир. Нужно быть готовым к нему. Поэтому изготовители книг, уверенные в успехе, принялись в конце XIV века выпускать рецепты праведной смерти, «Artes moriandi» тонкие книжицы, сборники картинок, наставляющие, указывающие путь.