Европа
Шрифт:
Дантес небольшими глотками пил кофе. Он покачал головой.
— Очень трудно проследить все тайные пути души, — сказал он. — Да, машину вел не я, и к тому же я и в самом деле порвал с вашей матерью до того…
Посол вынул платок и отер лицо и шею, стараясь скрыть дрожание рук. Ему хотелось выкрикнуть правду, выбраться из лжи, но он никак не мог преодолеть психологический барьер, такой прочный, как будто его строил каменщик.
— И чтобы раз и навсегда с этим покончить… — Он пытался сдержаться, но сумел только отсрочить позорную минуту, отхлебнув еще один глоток кофе. — Не знаю, открывал ли я вам истинную причину нашего разрыва…
Она засмеялась чуть-чуть грустным смехом и слабо шевельнула рукой:
— О, вам совершенно не нужно этого делать.
Она с грустью отвернулась и посмотрела на озеро.
— То, что Жард называет моим бегством, эти состояния… бессознательности, а потом забвения… амнезии, если угодно, — возможно, они объясняются как раз тем, о чем я узнала слишком рано или слишком быстро. В двенадцать лет кое-кто взял на себя труд просветить меня насчет маминой профессии…
Дантес почувствовал настоящую ненависть к Барону, а может быть, и к себе. Ему казалось, что этот мерзавец манипулировал шахматными фигурами с бессмысленным макиавеллизмом, ради одного только удовольствия посмотреть на свою виртуозность, и слезы нимало не тревожили его.
— Я только хочу сказать, Эрика…
— Я знаю, что вы хотите сказать. Вы порвали с мамой, потому что у нее были другие любовники, одновременно с вами.
Дантес был совершенно растерян. Как она узнала? Он никогда ничего не говорил. Это было бы бесчестно…
— Не понимаю, зачем мы все это обсуждаем, — сказал он.
— Ну, видимо, это сильнее нас…
Она взглянула на него, и утро затуманилось.
— Не плачьте, Эрика. Прошу вас.
— И еще я думаю, что мы никогда не сможем этого преодолеть, мой милый посол. Вы знаете, что она хочет меня за вас выдать, но чтобы потом я отказалась от вас и заводила любовников, чтобы вас унизить? Иногда я ненавижу ее. Эта месть старомодна и отдает салонными проклятиями и развратом всяких бездельников в стиле «Опасных связей»… И я подозреваю, что она замышляет нечто еще более ужасное…
Эрика отвернулась, потом снова посмотрела на него и улыбнулась:
— На самом деле ей бы хотелось, чтобы я толкнула вас на самоубийство… Правда заключается в том, что она безумна и что это… наследственное…
Она тихо прижалась головой к его плечу, и он погрузился в ее волосы, где, казалось, укрылась первозданная непорочность мира. Она пробыла с ним все время, пока солнце шло к зениту итальянского августовского дня. В комнате, за толстыми стенами, под неподвижно летящими по плафону голубыми и пурпурными божествами, на темной кровати, защищенной тяжелым пологом от избытка света, который делает объятия более грубыми, он познал нежность, мягкость, затмившие воспоминание о той, другой женщине, которую он не обнимал на островке посреди озера, на который не приплывал. Ласки сообщали ему прозрачность и переменчивость, они стремились к поверхности самого Времени и делали бесплотным все, что раньше обладало тяжестью. Теперь Дантес был лишь пробором в волосах, мякотью губ со множеством вкусов, холмами и бороздами, которые дышали под его пальцами, и этого было достаточно, чтобы продлить существование вне себя, в дыхании, которое мешалось с его дыханием, чтобы на неопределенное время отсрочить вспышку, в которой уже не будет счастья, но одно лишь наслаждение. В такие минуты вы защищены от всего, что приказывает, требует, настаивает, принуждает. Позже, когда их дыхания вновь разъединились, а время вспомнило о своих обязанностях, она немного отодвинулась, чтобы увидеть его глаза, потом снова прильнула к его груди, крепко прижалась к нему, обхватила руками.
— Мне нужно помочь, — сказала она. — Меня нельзя оставлять. Я боюсь этих «отсутствий»…
— Вы ничего не помните?
— Ничего. Один или два раза мне являлись вы, в старинном костюме, потом… дальше не помню… Мне кажется, что я встречаю вас повсюду, но больше я не знаю ничего. И такое впечатление, будто это длится дни и дни… однажды я очутилась где-то в Париже, вся в грязи и страшно
Он сжал ее запястья.
— Еще мне нужно помочь защитить вас.
— Мне кажется, Жард скрывает от меня правду. Как вы собираетесь бороться с тем, что заложено в вас генетически?
— Свалить все на гены — самое легкое. Есть еще воля…
Она откинула покрывало, подобрала несколько шпилек и пошла к зеркалу, волосы струились по ее спине и ускользали, не желая укладываться в прическу.
— Не забудьте, — сказала она. — Сегодня в девять часов…
Она завернулась в свой пеньюар и приблизилась к двери. Прежде чем выйти, она обернулась с почти умоляющим выражением лица, как если бы она знала,и исчезла. Дантес встал, налил себе портвейна и позвонил Жарду. Тот пообещал выехать из Парижа как только сможет и, к изумлению Дантеса, через несколько минут вошел в гостиную.
Дантес провел рукой по глазам. Врач смотрел на него пристально и жестко.
— В чем дело, господин посол? Вы чем-то удивлены?
— Как вы быстро…
— Я ждал вашего звонка.
Дантес взял себя в руки.
— Я только что восхищался вашим аналитическим талантом, доктор, но вам не хватает главной детали. Раз вы заговорили о чувстве вины… Действительно, тогда, в машине, мы были вдвоем, но кое-что вы не могли узнать из полицейского отчета: Мальвина ждала от меня ребенка, когда попала в аварию.Она была на четвертом месяце беременности и, естественно, от удара потеряла ребенка. Предоставляю вам разобраться в этом нагромождении мелких частностей в подсознании человека, который не смог остаться верным своим собственным требованиям…
Жард поднялся.
— Ну что ж, — сказал он, — давно было пора…
Дантес в растерянности повесил трубку и попытался сообразить, как мог Жард так быстро приехать из Парижа, быть здесь, перед ним, когда он только что слышал его голос по телефону, а потом понял, что во время разговора держал трубку в руке, и все в порядке. Жард говорил с ним из Парижа.
Оставался еще час, и он решил принять кое-какие меры предосторожности, чтобы не дать повода для сплетен по поводу своего здоровья. Ничто так не угрожает карьере, как злые языки, которые пользуются малейшим поводом, чтобы навредить. Он позвонил в посольство и долго обсуждал с Шармелем текущие дела. Он выказал приличную случаю озабоченность при известии о том, что, хотя забастовка не стала всеобщей, профсоюзное движение посеяло хаос во всей Италии, и при мысли, что его окружает хаос, он почувствовал странное удовлетворение, причина которого осталась ему неясна. Фашисты перешли в нападение и все чаще выставляли свои кандидатуры на выборах. Он сказал своему поверенному, который, казалось, немного нервничал — Шармель дважды пытался сослаться на предыдущий телефонный разговор, которого посол не помнил, — что немедленно вернется к работе, если ситуация обострится.
— Как я уже сообщал вам недавно, — сказал Шармель, — в Палермо убит один человек…
— Каковы требования профсоюзов?
— Повышение заработной платы, сокращенный рабочий день, улучшение условий работы на заводах…
Он повесил трубку.
В Древнем Египте народ выходил на улицы и требовал у жрецов бессмертия. Зарплата, уровень жизни… Отчаяние присмирело.
Он оделся, вызвал шофера и поехал на прогулку во Флоренцию. В Италии он больше всего любил источенные временем, но необыкновенно живые камни, которые пробуждали в человеческом взгляде какой-то зверский аппетит, непреодолимое желание пройти сквозь эти стены в поисках живой истории, которой они пропитаны. Он внимательно следил за часами и заранее посмеивался, немного смущенно, над этой комедией, которую они с Эрикой сейчас будут разыгрывать, чтобы не противоречить требованиям старой чудачки, мнившей, что Фатум и порывы души подчиняются мановению ее рук в тяжелых перстнях. В полдевятого он повернул назад. Уже показалась вилла «Италия» на вершине холма, в окружении кипарисов, а слева простерлось тихое озеро, на которое всей тяжестью навалилась жара.