Ежегодный пир Погребального братства

Энар Матиас

Деревня догадывалась, что случилось какое-то происшествие и назревает скандал, но поскольку газеты тут читали редко или вовсе не читали, то все охотно приняли версию трех змеюк, согласно которой пресса обвинила учителя в гнусных проступках, таких ужасных, что даже нельзя назвать вслух. Поскольку в каждой сплетне должна быть доля правды, то еще тише, совсем на ухо, добавлялось, что весь этот ужас имеет отношение к смерти бедной Луизы и к ее ублюдку и вертится вокруг развратной книги, состряпанной этим самым учителем, — впрочем, саму книгу почти никто не читал. Вечерами деревенские женщины пересказывали эти домыслы мужьям, прибавляли от себя соответствующие детали, которые главные кумушки не упомянули просто по недосмотру; мужчины точно так же судачили на дворе у кузни, хотя и обходили некоторые аспекты, мужской круг был стыдливей, чем женский.

Внезапное отсутствие Марселя Жандро у того же кузнеца на петанке или

за карточной игрой во время аперитива подтверждало, что нет дыма без огня, и все стали расценивать его отсутствие как безмолвное признание в жутком проступке, казавшемся еще ужасней из-за полной своей неопределенности.

Детей забрали из школы.

Мэра такой поворот событий обеспокоил, и он обсудил его с ветеринаром Маршессо, который считал сложившуюся ситуацию нелепейшей, но вряд ли обратимой; он обещал поговорить с женой, и та поведала ему историю, совершенно отличную от прочитанного в книге, но сильно его впечатлившую. Он вяло пытался ее урезонить, по трусости и безволию признавая за ней право на особое мнение.

Бедный сын Луизы стал центром нездорового внимания, то насмешек, то раздражения, то какой-то деланой жалости, отражения коллективного чувства вины, что так быстро перерастает в злобу; юноша ничего не понимал и в ответ лишь пожимал плечами да сплевывал наземь, это истолковали как непримиримую ненависть к учителю.

Когда Марсель Жандро заметил лавинообразный рост отсутствующих учеников в своем единственном классе и с грустью констатировал, что в четверг днем никто не пришел на футбол, он осознал, что допустил ошибку и надо менять стратегию. Его ученость и занимаемый пост внушали уважение и некоторую опаску — все же он был приезжий, и дипломы и воспитание легко могли превратиться в неодолимую пропасть между ним и деревней. И близко не представляя размаха сплетен и клеветы, он решил встретить их с открытым забралом: однажды вечером он снова вошел в кафе Лонжюмо в час аперитива. Присутствовавшие резались в блеф и выпивали, и тут появился учитель; карты повисли в воздухе, рты открылись в недоумении, Марсель Жандро снял пальто и кепку и повесил их на вешалку; Лонжюмо поставил бутылку на стойку, стакан белого остался недолитым. Марсель Жандро сглотнул и приготовился идти к бару.

Все молча смотрели на него.

В камине стрельнуло полено, под ногами учителя скрипнул пол.

Он дошел до середины и выговорил «всем привет», что сразу показалось ему нелепым.

Лонжюмо смотрел исподлобья; Марсель отвел глаза в поисках дружеского взгляда и не встретил его.

Несколько секунд он стоял неподвижно, ожидая, что кто-то поздоровается, улыбнется, махнет в ответ; он узнал мясника Патарена и Бержерона, которые уставились в потолок; он узнал кузнеца Пу-пелена и верзилу Шеньо, которые шваркнули карты об стол.

Марселю Жандро вдруг стало так ужасно стыдно, что он развернулся, схватил пальто, нахлобучил кепку, чтобы скрыть выступившие слезы, и вышел, оставив открытой дверь.

* * *

Напрасный труд. Несмотря на все усилия и рокировку, жандармам удалось лишь заляпаться грязью, яростно летевшей из-под задних колес.

«Вот был бы у нас внедорожник», — возмущался первый.

«Тебе бы и это не помогло», — фыркнул второй.

«Придется звонить, чтоб прислали помощь», — вздохнул первый.

«Ох, и наслушаемся теперь», — предрек второй.

ПЕСНЯ

Когда почти полгода не ступал на твердую землю, всегда немного качает.

В порту Ла-Рошеля пахнет смолой, дровами и воспоминаниями. Начиная с острова Иль-де-Ре слегка моросило, зато теперь, когда фрегат прошел канал и грузчики крутят тали, заполняя трюмы провизией, строевой древесиной и порохом, проклюнувшееся солнце подсвечивает брусчатку причалов и каменные блоки двух непарных башен (одна — широкая и приземистая, другая — высокая, чопорная), что стоят часовыми у входа в акваторию. Скоро конец утренней вахте, и едва пробьют склянки, возвещая свободу, моряк в бушлате и треуголке сядет в первую же шлюпку и отправится на берег вместе с двенадцатью другими матросами; ему кажется, что пирс кренится и проседает, как простые деревянные сходни. Он полгода не заходил в порт и пять лет не бывал в Ла-Рошеле. Он отсюда родом. Но до последнего его домом была «Марсельеза», легкий фрегат, пушка, которую он заряжал, фалы и шкоты, которые он с натугой тянул, товарищи в связке, соседи по подвесной койке. Морские сражения. Кровь, льющаяся на палубу. Опилки. Запах гари, въевшийся в ноздри так же прочно, как запах ларошельского порта. Кто-то хлопает его по плечу. Эй, ларошелец, ты же наверняка знаешь трактир или таверну, где можно промочить глотку! Так Эмери ведь тоже ларошелец. Да он же совсем юнец, олух! И

моряк соглашается их проводить. А что такого, в конце концов? Промочить горло — законное дело. Явиться с компанией — легче пройдет встреча. Знаю один хороший трактир, да. Хозяйка красивая, дают белое вино. Не очень далеко, с той стороны от порта. Матросы залихватски свистят и кидают шляпы в воздух. Значит, отведет их ларошелец. Они-то все бретонцы, кроме Пимбо и Гантье, те из Нормандии. Он живо помнит свое отплытие — пятью годами ранее, тот же причал, прощание, подъем на борт. Обещал слать письма, а он и писать-то не умеет. Маленький корвет «Св. Иоанн», первое его судно, через полгода потопленное английской флотилией у Гибралтара. Пламя, крики, ледяное море, темнеющее от дыма и шторма. Заметили, подняли на борт «Марсельезы», взяли в команду на место погибшего моряка. Твиндек, грозное соседство пушек. А война все идет. Почти не осталось флота, почти уже нет кораблей, но все равно изволь сражаться с чертовыми англичанами. Ну, хотя бы для него теперь все кончено. Он не вернется на борт. В жилете у него — сложенный паспорт с оттиском имперского орла. Король, республика, империя — ему все едино. Что, ларошелец, рад вернуться домой? Непривычно как-то. Он улыбается. Смотрит вокруг, никаких перемен; он узнает дома, казармы таможенной службы, отгораживающие порт; часовую башню, смотрящую в город; между шпилей несутся облака, стремительные, как чайки; вот трое рыбаков, поблескивающие ящики с рыбой, на краю набережной на просушку развешаны рыбацкие сети, женщины в чепцах или шляпках, с корзинками в руках, оглядывают содержимое ящиков и идут дальше; замызганные дети давят пятками зеленых крабов и потом прилаживают их приманкой к самодельным удочкам, готовятся ловить крупных барабулек, которые вьются у дна гавани; звенят полуденные колокола на церкви Св. Людовика и эхом отражаются от стен, словно звон идет откуда-то с моря, от островов Ре и Олерон. Здесь точно его дом; он — этот мальчишка, шлепающий по грязи во время отлива, пока мать с криком не схватит его за шкирку и не бросит в лохань с ледяной водой отмывать; он — этот молодой рыбак, огорченный скудным уловом, и солдатик, фасонящий перед девушкой, которая видит его насквозь. Ему становится весело; он тихонько толкает спутников: ох и славное будет вино в трактире Дюпертюи, помяните мое слово! И все смеются, потому что рады за него, потому что тоже хотят повидать Брест, Роскофф или Фекан, жен и детей, которые ждут их дома. А скажи, ларошелец, нет ли у тебя здесь жены и ребяток? Где ж они тебя дожидаются?

Ох и славное будет вино в трактире Дюпертюи, помяни мое слово!

Колокольный звон, встреча с родным городом — боязнь возвращения тает, и что-то другое сильно сжимает грудь. Погоди, покажет он им и жену, и детей, — дай срок. Под стакан вина! Белого! А потом отпустит товарищей пьянствовать дальше по темным тавернам города. Жена. Дети. Вымахали уже большие, небось.

Остается перейти канал в конце порта.

И заставу. Поворот к Св. Николаю.

Вывеска та же. На окнах шторки — он их не помнит. Дверь будто стала тяжелее, массивней; стайка моряков со смехом вваливается в пустой трактир и рассаживается за одним из длинных дубовых столов. Из памяти всплывает запах. Рагу, рыбный суп, кислое вино. На стене — портрет старика с трубкой.

Хозяйка — красивая женщина и, кажется, рада приходу всех этих моряков. Она улыбается им. К нему особо не приглядывается. Он хочет поймать ее взгляд. Она наливает ему белого в деревянную кружку, он залпом опрокидывает вино, — она смотрит. Он снимает треуголку, поднимает к ней лицо. Она как будто вздрогнула. Отводит глаза. А все пьют, глотают поднесенное трактирщицей белое вино и чуть грустят оттого, что они не в Пемполе, Роскоффе или Морле, что не им выпало такое счастье — вернуться домой.

— Вот, значит, ты и дома, ларошелец, — разрази господь!

Они пьют за здоровье моряка, а тот не сводит глаз с красавицы-хозяйки.

Кто-то толкает соседа локтем в бок и указывает на него подбородком.

Хозяйка снова налила матросам; спрашивает, с какого они корабля. Так мы с фрегата «Марсельеза», черт побери! Утром пришвартовались.

Военный корабль, значит. И муж покойный на таком ходил. Моряк опускает глаза. Гантье, Пимбо и остальные смотрят на нее, внезапно умолкнув.

— Бедный мой муженек. Пришла мне горькая весть о том, что он погиб и корабль его сгорел.

— Вы, сударь, на него похожи, — говорит хозяйка и всхлипывает.

Появляется ребенок — только научился ходить, шатается, как пьяный юнга, потом цепляется за материнскую юбку, чтобы не упасть, она ласково гладит его по волосам и берет на руки.

Матрос теперь смотрит на портрет старика с люлькой; вот каким он станет, если доживет до старости.

Он благодарит ее за радушный прием.

— Полно, вы мне ничего не должны, — говорит она, когда он лезет за кошельком, — я и рада угостить вас в память о муже.