Ф Достоевский - интимная жизнь гения

Константин Ткаченко Владимирович

Достоевский упорно и систематически работал над романом «Бедные люди». Вся его ставка была на это произведение:

«Если мое дело не удастся, — пишет он брату, — я, может быть, повешусь».

В 1845 году, терпя горькую нужду, больной и усталый, никому неизвестный и одинокий, он снова и снова переделывает и исправляет это первое свое крупное детище и не знает, что с ним сделать: послать в журнал или попытаться издать самому. Волнуясь и не решаясь ни на что, он худеет и не спит ночи напролет. В мае 1845 года его сожитель Григорович, будущий автор «Антона Горемыки» и друг многих русских и французских литераторов 19 века, показал рукопись романа Некрасову, который готовил к печати альманах прозы и стихов. Прочитав «Бедные люди», Некрасов пришел в такой восторг, что решил тотчас же ночью ехать к молодому автору.

Напрасно Григорович предлагал отложить визит, говоря, что Достоевский, наверное, спит в четвертом часу утра. «Что же такое, что спит, — рассердился Некрасов, — мы разбудим его. Это выше сна». Впечатление, произведенное на Достоевского этим ночным посещением, объятиями Некрасова, его взволнованными похвалами, было незабываемо. В рассвете петербургского весеннего дня к нему пришла слава — исполнилась мечта его молодости. «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни», — признавался он много лет спустя.

Многие из тех, кто читал роман в рукописи, плакали от жалости. Завязкой романа была любовь, но любовь кроткая, мечтательная и несчастливая. Мелкий чиновник, пожилой и некрасивый Макар Девушкин, полюбивший молоденькую Варвару, жившую в соседнем доме, совсем не походил на романтического героя. Все мешало ему: робость, мешковатость, бедность, наивность, да он и не надеялся завоевать девушку. Он только жалел её, хотел помочь ей, облегчить её труд и нужду — и вся его радость была в отречении от себя. Жертвовать собой, тратить на Варвару нищенские сбережения, терпеть ради неё лишения, вплоть до отказа от табака, ходить в оборванной одежде, чтобы посылать ей лакомства и цветы, жертвовать собой смиренно, тайно, не ожидая награды, — вот какой была любовь маленького человека, обитавшего на задворках жизни. Этот «забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались», говорил «самым простым слогом», но из его непритязательного рассказа становилось понятно, что «самый забитый, самый последний человек, есть тоже человек и называется брат мой». Варвара, в конце концов, разгадывает и его святую ложь, и его нужду, и его жертву и решает уйти, облегчить его участь и спасти себя от нищеты, выйдя замуж за «приличного человека» с деньгами, хотя она и не любит, и боится своего жениха, и сомневается в его чувстве к ней.

Первая любовь и обостренная сексуальность

В автобиографической повести «Белые ночи» Достоевский передал собственные переживания. Он смущался и робел, когда речь шла о женщинах.

Он мог часами мечтать о любви и прекрасных незнакомках, склоняющихся к нему на грудь, но когда ему приходилось встречать не воображаемых, а живых женщин, он становился неловок или смешон, и его попытки близости неизменно кончались настоящей катастрофой.

Успех «Бедных людей» раскрыл перед ним двери петербургских салонов, и в доме светского литератора Панаева он познакомился с его женой Авдотьей Яковлевной. «Вчера я в первый раз был у Панаева, — пишет он брату 16 ноября 1845 года, — и, кажется, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, и вдобавок любезна и пряма до нельзя. Время я провожу весело».

Авдотье Панаевой было тогда 22 года. Невысокая, кокетливая брюнетка с безукоризненными чертами красивого и привлекательного лица, она вся точно сверкала: блеск её зубов, её карих глаз, её светлой кожи, крупных бриллиантов на шее и в ушах сливались в какое-то ослепительное сияние. Темное платье, отделанное кружевами, подчеркивало её гибкую стройность. Такой увидел её Достоевский, и она покорила его с первого взгляда. Но она всегда была окружена, и среди толпы поклонников поэт Некрасов меньше всех скрывал свои чувства: через два года Панаева стала его любовницей.

О своем увлечении Достоевский рассказал брату через три месяца после встречи с Авдотьей Яковлевной:

«Я был влюблен не на шутку в Панаеву, теперь проходит, а не знаю еще. Здоровье мое ужасно расстроено, я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической»

(1 февраля 1846).

Эта первая влюбленность была и мучительна и унизительна. С самого начала ему стало ясно, что на взаимность надеяться никак нельзя и что чувство его обречено на медленное увядание. А к любовной неудаче присоединился ещё и светский провал: интерес к нему в петербургском обществе быстро упал, да и вел он себя самым нелепым и глупым образом.

«С первого взгляда на Достоевского, — рассказывает Панаева

в своих воспоминаниях, — видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались… По молодости и нервности он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском таланте. Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами. С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах, особенно на это был мастер Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался. У Достоевского явилась страшная подозрительность… Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту… и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил уже к нам с накипевшей злобой, придирался к словами, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его ещё сильнее раздражали насмешками».

Любовь к Панаевой Достоевский переживал тем мучительнее, что она была в то время единственной женщиной, так сильно его взбудоражившей. В его обширной переписке сороковых годов нет, кроме Панаевой, никаких упоминаний о влюбленности, да и воспоминания современников не содержат ни одного женского имени, связанного с Достоевским этой эпохи. Но Достоевский в двадцатипятилетнем возрасте не был девственником. В 1842 — 44 гг., женщины Достоевского интересовали, и он проявлял к ним обостренный интерес.

Сексуальность эта носила двойственный характер — и в этом надо искать объяснения странностям поведения и противоречиям чувств Достоевского. Как и большинство эпилептиков, он обладал повышенной половой возбудимостью, и наряду с ней была в нем мечтательность идеалиста. «Озарение плоти» пришло к нему не в виде восторженной юношеской первой любви, а в образе случайных встреч с женщинами легкого поведения. Насколько он сумел в этих продажных объятиях испытать «жар женских чар и страсти», судить трудно — но, несомненно, молодой Достоевский начал различать любовь от физического наслаждения.

Панаева оставалась для Достоевского в той сфере, в которой для мечтателя «Белых ночей» царила высокая страсть без физического обладания, а женщины, которых он встречал на петербургских окраинах, предлагали ему голое удовлетворение полового желания. В письме к брату, в котором Достоевский говорил о своей безнадежной влюбленности в Панаеву, он писал:

«я так распутен, что уже не могу жить нормально, я боюсь тифа или лихорадки и нервы больные».

Достоевский участвовал в товарищеских пирушках, а шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах, и поручик Достоевский бывал в них. Во время его блужданий по трактирам и трущобам большого города он соприкасался с проституцией. Он, должно быть, очень хорошо знал её — если судить по всем описаниям человеческого дна, которые разбросаны в его ранних и поздних произведениях. Достаточно прочесть «Хозяйку», «Неточку Незванову» и «Двойника», чтобы убедиться в разнообразии личного эротического опыта писателя. «Униженные и оскорбленные» ещё более это подтвердили.

«Минушки, Кларушки, Марианы и т. п. похорошели до нельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь»,

пишет он брату в ноябре 1845 года. Даже если принять за шутку перечисление этих имен, типичных для петербургских профессионалок того времени (большинство из них были немки или уроженки прибалтийских губерний), в нем содержится определенная доля истины. Она подтверждается и другими местами из переписки:

«порядочно я жить не могу, до того я беспутен»

(1846).