Faberge
Шрифт:
С краю, у самой лестницы располагалась маленькая комнатка высокого и худого еврея Авика. Но почему-то Женька видела в нем скорее грузина, нежели еврея: уж больно выразительно на его лице красовался орлиный, выдающийся кавказский нос. Да и фамилия у него оканчивалась на традиционное грузинское «швили», однако, местные все же по фамилии четко определяли принадлежность к нации. Вся семья Авика уже переехала в Израиль, а он почему-то остался тут, на родине. Завел свое маленькое швейное производство, тем и жил. Авику было немного за тридцать, но пока женат он не был. Как слышала Женька, обычно евреи тщательно подбирают партии своим детям, но, видимо, Авик не был согласен с таким раскладом и отстранил родственников от данной миссии. А вот в местное еврейское общество
Рядом с Авиком была комната молодоженов. Там жили кудрявый тихий Иосик и маленькая, полноватая, заводная и бесконечно счастливая Теона. Прошел только месяц, как они поженились. Иосик работал помощником повара в ресторане. А его молодая жена училась в вузе на фармацевта. Говорили, что Теона – кругла сирота, отца никогда не знала, а пару лет назад, после смерти матери, она перебралась в этот двор. То ли родительница ей комнату оставила по завещанию, то ли родственники какие-то сняли для нее это жилье – никто из соседей так и не знал этого. Но Теону любили за приветливость, внимание и умение радоваться жизни.
Особенно сдружилась Женька с Мадоной, что вместе с семьей жила слева от нее. Мадона была настоящая красавица. Стройная, гибкая, быстрая. Взгляд ее медовых миндалевидных глаз, окаймленных пушистыми ресницами, притягивал, манил и захватывал в плен, а потом еще долго не отпускал. Ее муж Зураб, высокий, мускулистый, сильный парень целыми днями работал на стройке, чтобы прокормить жену и двоих детей. От загара его кожа была вечно смуглой, а широкая, простодушная улыбка была частым средство общения с Женькой, так как Зурик плохо говорил по-русски. Мадона была домохозяйкой, впрочем, как и большинство женщин Грузии. Двигалась она по двору завораживающе, плавно, а вместе с тем стремительно и ловко. Успевала за день все и даже больше. Ее старшая дочь тринадцатилетняя Мари уже вовсю помогала матери, успевая отлично учиться, а шестилетня Кети только собиралась в школу, но уже из-за своей болтливости и вездесущести была предметом переживаний родителей. Кети зачастую звали по-домашнему – Бубу: якобы ее первыми произнесенными звуками были: «бу-бу». Вообще грузины легко дают всем прозвища и клички, от их острого взгляда, подмечающего незначительное, укрыться трудно.
Соседи приняли Женьку по-разному. Молодые обрадовались ее появлению. Вообще русских в Грузии любят. Все стараются припомнить что-нибудь сближающее их с Россией: родственников или семейные истории. Радуются русской речи и со смущением просят прощения за ошибки. Они даже не задумываются, что в своей стране вправе требовать от Женьки изучения их государственного языка, который, ох, как нелегко дается славянам. Дед Вахтанг тоже немало обрадовался – давно не слышал грамотную русскую речь. А так как Женька была особой общительной, процесс сближения и знакомства не затянулся. Ее приняли.
Баронесса вначале посматривала на девушку насторожено, с недоверием. Словно пропускала через аппарат рентгена. Однако, поняв, что девушка не собирается устраивать гулянки и водить толпами женихов, заметно подобрела. И даже однажды допустила в свое жилище.
– Эй, гого! – как-то окрикнула ее старуха Като, отодвинув полинявшую занавеску и высунувшись из окна. –Зайди-ка ко мне. Помощь нужна, – проворчала старуха. Но взгляд смягчила, по всей видимости, это была высшая степень приветливости с ее стороны. Женька с опаской зашла в бабкину квартиру. Сразу с порога пахнуло давно забытыми воспоминаниями: нафталином и деревенским сундуком. Здесь все говорило, что двадцать первый век числится лишь номинально. В середину зала мрачно и величественно врос огромный, круглый из цельного дерева стол, скучающий по шумным застольям былых времен. Над ним нависала старинная, рогатая и потемневшая люстра, с рожками – свечками, торчащими в разные стороны. В углу стоял секретер, а на нем – горбатая настольная лампа с каким-то чудовищно неуклюжем рубильником – выключателем на основании.
– Ого, – с восхищением
– Нечего меня раньше времени в мумию превращать! – отрезала Баронесса.– Лучше подсоби немного. Проходи в спальню.
Темная мрачная спальня без окна напоминала склеп, здесь было сыро и душно. Женька стесняясь, прижалась к стене. Бабка Като обошла свою массивную кровать из темного дерева и поманила девушку рукой.
Около кровати стоял просто доисторический трельяж. Красное дерево нисколько не испортилось, а с годами только добавило величавости этому произведению искусства, а вот зеркала немного помутнели. Здесь тоже вразнобой поместились разные шкатулки, баночки и статуэтки. Особенно были красивы, смешны и изящны в своей натуралистичности фигурки животных. Вот повисла лягушка, отчаянно уцепившись лапками за травинку, а рядом на камушке восседал заносчивый почему-то белый индюк, и только его борода и хохолок были ярко-красного цвета. А рядом из-за малюсенького букета из чудесно вырезанной клубники выглядывала птичка-невеличка…
– Как красиво! – протянула Женька, разглядывая этот миниатюрный мир. – Наверное, с этими вещицами у вас связаны воспоминания? И, похоже, они – антиквариат и стоят дорого?
– Да ничего особенного, – проворчала старуха.– Матушка-покойница любила всякие такие безделушки, благо дело, могла себе позволить. Мамико (папочка- груз.) баловал ее.
– Ой, а вот эта веточка, как живая! –восхитилась Женька и потянулась рукой к одному изящному изделию. Прозрачный стаканчик с водой, в который как-будто только что поставили сорванную веточку какого-то сказочно цветущего дерева. Чистота и натуралистичность воды поражала, даже пузырьки воздуха были заметны на стенках и придавали воздушность и достоверность миниатюре. А ведь это из камней! Какие живые с темными прожилками цветки! А что за листья! Это ж нефрит, наверняка. Что это за цветы такие розовые? Словно вчера распустились. И роса! Точно, ведь роса поблескивает! Цирконий? Ну что еще может так блестеть? Ну, надо же до такого додуматься! И какая тонкая работа! Откуда это у вас? Не помните?
– Да, вроде, из России привезено. Хотя ветка очень похожа на нуши.
– Нуши? А что это?
– Миндаль – это по-вашему. Он в Тбилиси в феврале зацветает. Очень красиво, все деревья, как в розовых облаках, – как-то неожиданно мягко сказала старуха.
– Значит, местный кто-то делал. У нас в средней полосе нет таких деревьев.
– Да уж и не помню даже. Когда я родилась, у родителей все уже ценное отобрали. Но кое-что матушка попрятала, долгие годы хранила, да тихо-тихо мне показывала. А умерла она рано, когда мне восемнадцатый год шел, а следом за ней через год и батюшка скончался. Знаю только, что золото во все времена в цене, тем и живу. А вот эти все штучки просто так, на память о родителях. Продать за копейки не хочу, пусть уж со мной век доживают. А там… пусть хоть какому набиджвари отойдут, – выдохнула Като то ли со смирением, то ли с легкой обидой.
– Кому? – встрепенулась Женька? – Это имя такое? Родственник ваш?
Но старуха, махнув рукой и, словно спохватившись, перевела разговор:
– Вот, смотри, девонька. Кровать с подъемным механизмом, да больно уж я слаба стала, открыть не могу. А там внутри у меня альбом семейный с фотографиями. Достань мне его, – в ее голосе проскользнула печальная, чуть просящая интонация.
Женька, ухватилась за тряпичную ручку и резко дернула вверх, кровать и не думала открываться.
– Ничего себе! – прошептала девушка. – Она точно открывается?
– Да ты не рви! А медленно, но с напором и силой поднимай! – командовала бабка.
Женька присела, поднатужилась и потянула ручку вверх. Крышка кровати со скрипом поддалась. Снизу пахнуло плесенью. Внутри лежали какие-то скрученные ковры, чьи-то рисунки, старые пластинки.
– Вон он, родимый мой, – зашептала Баронесса. Она помогла удержать крышку кровати в вертикальном положении и заставила Женьку проползти внутрь короба, где в самом дальнем углу лежал большой альбом, обитый бордовым бархатом.