Фабрика мухобоек
Шрифт:
Хоть я этого ждал, но, когда Дора спросила, что означают нарисованные на стенах звезды Давида и часто встречающееся рядом слово Jude, растерялся. Уже в своем «Поезде для путешествий» я пытался объяснить этот обычай «украшения» домов помрачением сознания, описав галлюцинации приказчика моего любимого пана Едваба: «Больному уму смутно представилось будущее, когда из Лодзи исчезнут не только немцы, которые ее создали, но и евреи, и русские. На их месте он видел окрестных кметов [40] числом тринадцать миллионов, заселивших брошенные каменные декорации. К сожалению, отпрыски новых жильцов взяли в привычку писать на стенах
40
Кметы – в Средние века у славянских народов свободные члены общины; в Польше – зависимые крестьяне, имевшие полный надел земли.
– Такими надписями гитлеровцы помечали принадлежавшие евреям дома, предназначенные на снос. Ты читала «Али Баба и сорок разбойников»? Помнишь, как Али Баба пометил мелом все дома по соседству с тем, который раньше пометили разбойники? Так же поступили жители Лодзи. Ночью они повсюду писали это слово – если бы следовать этим знакам, пришлось бы разрушить полгорода. Впоследствии надписи покрыли бесцветным лаком, чтобы сохранить память о геройском поступке лодзян.
Вот оно, счастье, которого пожелал нам ксендз! Все указывало на то, что я произвел на Дору надлежащее впечатление. Она даже несколько раз с восхищением покачала головой.
Мареку показалось, что людей в коридоре поубавилось, – возможно, потому, что все скамейки были заняты, а те, кому не хватило места, от усталости подпирали стены. Ему, правда, было разрешено подняться этажом выше, но он хорошо помнил гауляйтера, который позволил ему и Арону перейти через мост, переброшенный над Згерской. Проход как раз закрывали, но офицер рукой показал, что они могут перебежать. Арон поверил и побежал, несмотря на то что Марек пытался его удержать. Офицер кричал: schneller, schneller, – а другой, рядовой солдат, прицелился и, хотя Арон бежал быстро, попал в него с первого выстрела. Верно, они между собой поспорили, потому что офицер угостил солдата папиросой… Судья, похоже, добрый, но Марек не был уверен, что охранники правильно оценят его доброту. И потому велел себе соблюдать осторожность и не пошел наверх сразу.
– Быть может, я кажусь вам недоумком, но истина не обязательно такова. – У доктора Пултуского было печальное лицо и веселые глаза. Он работал на полставки в приюте и несколько раз осматривал Марека. Сейчас он явно старался понравиться молодой женщине в лыжном свитере.
– Однако этого нельзя исключить, – ответила она, мило улыбнувшись доктору.
Марек не захотел им мешать и остановился рядом со здоровенным циркачом, которого приметил раньше. Великан весил, наверно, столько же, сколько трое мужчин из гетто. На нем был красный свитер и зеленые брюки с карманом на уровне колена. Нетрудно было догадаться, что судья задумал повеселить народ какими-нибудь номерами.
– Вы помните, что ваш отец плакал на похоронах Франца? – Великан присел на корточки около двух пожилых дам: теперь он был не намного выше Марека.
Женщины переглянулись, а старшая, совершенно седая, в аккуратно заштопанном коричневом платье, ответила:
– Не припоминаю,
– Один раз у него были слезы на глазах. – Младшая пыталась что-то вспомнить. – Когда он узнал, что его школьный товарищ попал под поезд в Пардубице и потерял ногу. Не помнишь, Габи?
– Не помню. Зато мама любила всплакнуть. Взять хотя бы твою свадьбу. Никак не удавалось ее успокоить.
– Скажите, а почему вы так интересуетесь нашим дорогим братом? – спросила дама, которую называли Валерией. – Вам же, скорее всего, известно, что он давно умер и никогда не бывал в Лодзи.
– Да ведь он знаменитый писатель.
– Вы очень любезны, но насчет того, что знаменитый, боюсь, преувеличиваете. Знаменитостью в Праге был доктор Грунерт. Он тоже написал книгу, только научную. «Душа женщины» называется. Да будет вам известно, что потом на прием к нему надо было записываться за три месяца.
– Наш брат лежит в красивой могиле, притом вместе с родителями. – Женщина по имени Габи произнесла это с важностью. – А не стоит ли вам, хотя бы из вежливости, поинтересоваться судьбой двух старых женщин?
– Чей прах рассеян неведомо где, – добавила вторая.
– Ну разумеется, вы меня очень даже интересуете, только…
Марек сразу проникся симпатией к человеку, который умудрился так покраснеть, что цвет лица у него стал сродни цвету его свитера.
– Мы понимаем, что по сравнению с Францем ничем особым не отличились, но тоже ведь прожили жизнь, были влюблены… – сообщила дама в коричневом платье.
– Я не была.
– Ну да? Не знала… Были у нас и дети, и мечты об их будущем. Разве это все пустое? А мой муж Йозеф? Он сейчас в туалете, у него неполадки с мочевым пузырем, но знали бы вы, каким уважением он пользовался в Праге…
– Я с огромным удовольствием и с ним побеседую. Просто начал с вашего брата… у нас ведь, судя по всему, не так много времени… – оправдывался циркач.
– Времени? Скажите на милость, а что такое время? О, вот и мой муж…
Издалека приближался невысокий лысый мужчина. Марек счел, что простоял в коридоре уже достаточно долго, и направился к лестнице. Не слыша ни топота погони, ни криков, приостановился, чтобы как следует разглядеть резную балюстраду и форму ступенек. Пяти лет от роду он впервые нарисовал дом, а в гетто рисовал на всем, что подворачивалось под руку. Когда пан председатель увидел альбом в свою честь, а в нем – дома и улицы гетто, чистые, ровные, аккуратные (какими были бы, если б все его слушались), он сказал, что Марек наверняка станет архитектором и что уж он об этом позаботится. «Ты нам спроектируешь Палестину, широкие улицы, фонтаны…»
Не торопясь, Марек поднялся на второй этаж. Все двери там были белые, а из-под облупившейся краски проглядывало красное дерево. Наконец Марек увидел неровно покрашенную зеленую дверь, про которую, вероятно, и говорил судья. Взялся за ручку… Трудно было бы объяснить, почему он ее не повернул. Может, вспомнил слова судьи о том, что отсюда невозможно убежать, а может быть, просто захотелось еще послушать, о чем говорят взрослые. Так или иначе, он не спеша пошел назад.
Регина видела Волицкого пару раз, но никак не предполагала, что от него можно такое услышать. А ведь Хаим велел поднести ему рюмку водки, когда на следующий день после их свадьбы он пришел вставить оконное стекло, потому что ей было холодно.
– Председатель распрямился, помолодел, лихой такой стал. Те, кто знал его до войны, диву давались. А уж командовать как любил… Молоденькие секретарши, потом молодая и образованная жена… Ради нее он даже судебный приговор мог отменить.