Фабрика мухобоек

Барт Анджей

– Вы можете обращаться ко мне как угодно, хотя, не скрою, приятно, что меня так величает немецкий юрист. По счастливому стечению обстоятельств, во время войны вы никого не убили и даже не ударили. Это немало для порядочного немца, живущего в страшное время. А дальше – университет, брак и безупречная карьера нотариуса. Сейчас вы проживаете в Кёльне в районе Вилленсдорф. Словом, жизнь без особых потрясений. Я ничего не напутал?

– Да, примерно так оно и было. Хотя не могу согласиться, что без особых потрясений…

– Вы имеете в виду случай, когда ограбили вашу виллу, или смерть невесты на втором году войны?

– И то и другое, ваша честь. Еще я бы добавил операцию на предстательной железе.

– Вы правы. И

в вашей жизни не обошлось без штормов, – вежливо согласился судья. – По-прежнему храните верность «мерседесу»?

– Ни разу не садился в другую машину.

– Традиция… наслышан, наслышан… Кроме Виктора и Юргена у вас, кажется, еще две внучки? Нет, не надо показывать, я не сомневаюсь, что барышни очаровательны. Давайте не отвлекаться на другие фотографии: нам с вами как раз предстоит поговорить о неком снимке… – Он встал и подошел к эпидиаскопу. – Сейчас все поймут, почему я пригласил к нам господина Крюгера…

Похоже, судья никогда не имел дела с эпидиаскопом – после нескольких неудачных попыток его включить он стал беспомощно озираться. Регина охотно ему бы помогла, если б знала, куда кладут фотографии, но ей не верилось, что судья может чего-то не уметь. Однако он, потеряв терпение, отошел от аппарата и сказал:

– Лучше сами подержите в руках этот снимок…

Почему-то Регине он первой протянул маленькую истрепанную фотокарточку и жестом попросил пустить ее по рукам. На пожелтевшем, нечетком снимке Регина увидела одноэтажный деревянный домишко и перед ним рахитичное деревце, одна из веток которого, однако, была достаточно крепкой, чтобы удержать висящего в петле человека. Рядом стояли трое солдат в мундирах вермахта. Один улыбался. Регина быстро отдала фотографию соседу, которым оказался почтальон Нахман Водзицкий; в гетто они разговаривали всего пару раз. Судья подождал, пока фото посмотрят еще несколько человек из сидящих в зале.

– Ручаюсь, это не наш господин нотариус повесил в Здунской Воле Юзефа Кральковского. На место экзекуции ему было приказано явиться как одному из солдат охраны гетто. А теперь, господин Крюгер, самое время объяснить, почему мы вас потревожили. Исключительно для порядка напоминаю: вы обязаны говорить правду. Попрошу всего лишь очень просто, по-человечески, объяснить, чту вас тогда рассмешило.

Регина сидела довольно далеко от нотариуса, однако от нее не укрылось, как он изумлен. Впрочем, уже через минуту он с облегчением вздохнул, а глаза его увлажнились. Да, она не ошиблась: об этом свидетельствовала вспышка отразившегося от слез света.

– Ого… Вот уж не ждал такой реакции от бывшего солдата. Это прекрасно. Говорите… – Судья любезно изобразил удивление.

– Это меня преследует всю жизнь… – В голосе Крюгера тоже послышались слезы.

– Подумать только!

– Еще не успев вернуться в казарму, я почувствовал к себе отвращение, но в тот вечер мы отмечали мой день рождения, было весело, и мне удалось эти мысли отогнать. Однако назавтра приснилось, что я вешаю незнакомого человека и при этом смеюсь до упаду. Сон этот снится мне до сих пор, хотя вон уже сколько прошло лет…

– Нерегулярно, надеюсь.

– К сожалению, каждую ночь. Иногда я только улыбаюсь и позирую перед фотоаппаратом, а бывает, хохочу так, что товарищи не могут меня остановить. Иной раз приходится вызывать командира, потому что я катаюсь по земле, и неизвестно, что со мной делать. Дошло до того, что однажды, сразу после нашей золотой свадьбы, мне приснился однополчанин, который когда-то на моих глазах выстрелил в ребенка. И он говорит, чтобы я успокоился, мол, негоже так… Но самые ужасные сны, когда меня утешает этот… повешенный… Не принимайте близко к сердцу, говорит, это ведь сон, сейчас проснетесь, и все будет хорошо…

– И действительно становится хорошо?

– С годами только хуже.

– То есть вам и наяву стыдно за ту улыбку?

– Еще больше – я-то не

могу сказать себе, что это всего лишь сон.

– Только это я и хотел услышать. Благодарим вас. Возвращайтесь к себе в Кёльн.

– А сны?

– Не пробовали пить на ночь теплое молоко?

– Чего я только не пил, ваша честь.

– Попробуйте еще разок. Увидите: поможет. Auf Wiedersehen, Herr Kr"uger.

Нотариус поклонился так низко, что кровь бросилась ему в лицо, но вышел пружинистым шагом молодого солдата.

– Раскаяние… как это трогательно, – сказал еще судья, но никто уже его не слушал, все вдруг куда-то заторопились. Даже Тадек Финкель очнулся и, кажется, шарил по карманам в поисках документов. Регина не знала, как себя вести. Судья стоял к ней спиной, но на всякий случай она этой спине поклонилась и вышла из зала.

То, что великанша назвала библиотекой, было больше похоже на архив каких-то квитанций, собранных в картонные папки. Он, однако, вежливо поблагодарил и сказал, что почитает что-нибудь по ее выбору. После долгих колебаний она наконец положила перед ним папку, которая была чище остальных, и еще вытерла ее рукавом. Потом, пожелав всего доброго, оставила его одного. Выполнив обещание, Марек прочитал первый листок, где речь шла о покупке канцелярских скрепок. Это его не увлекло, так что он покинул библиотеку и после недолгих блужданий снова оказался возле зала суда. Увидел, как туда вошли санитары в клеенчатых фартуках, а потом вышел пан председатель, который выглядел как покойник. Неудивительно, что он ни на кого даже не взглянул. В коридоре все бурно чему-то радовались, а пан Гольдфиш даже сломал зонт, которым не помня себя колотил по каменной скамье. Наконец вышла пани Регина, взяла Марека за руку, и, уже без эскорта, они пошли к себе в комнату.

Марек не протестовал, когда она велела ему немедленно ложиться спать. Послушно разделся, почистил зубным порошком «Вега» зубы, лег и закрыл глаза. Ему даже не хотелось читать «Принца и нищего». Пану председателю Марк Твен не нравился, он сказал, что в Палестине халуцим от его книг не будет проку.

Лежа с закрытыми глазами, Марек прислушивался к тому, что происходит в комнате. Пани Регина, видимо, была сильно чем-то озабочена. Она вставала, ходила туда-сюда и снова ложилась. Точь-в-точь как Хая Цивинская, воспитательница их группы в приюте. Перед тем как принять важное решение, она то садилась, то вскакивала и каждый раз тщательно мыла руки, будто они могли испачкаться от одного того, что она встала. Правда, Хая не рылась в чемодане – которого у нее просто не было, – а пани Регина свой несколько раз открывала, потом спрятала в шкаф, но через минуту снова достала и положила на кровать. Команды уезжать никто не отдавал, так что у нее это все от нервов; тем более надо хорошо себя вести.

Наконец шорохи усыпили Марека; как по заказу ему приснилась излучина реки Рудки – он с родителями ездил туда на каникулы. Солнце, теплый песок, веснушчатые плечи Моники Нонас, дочки соседей… немудрено, что поцелуй в щеку Марек воспринял как часть сна. Тем более его не смог разбудить тихий скрип двери.

Когда Регина решилась принять предложение Вильского, ее движения стали быстрыми и точными. До этой минуты она сама себе представлялась растерянной дамочкой, неспособной мыслить здраво. Казалось бы, о чем тут раздумывать – ведь перед ней открывался путь к спасению! – но ее одолевали сомнения, стоит ли жизнь того, чтобы этим путем воспользоваться. Жизнь, однако, одержала верх: Регина подумала, что не все в мире погибли в газовых камерах, и, возможно, она еще повстречает тех людей, познакомиться с которыми всегда мечтала. Собрав самое необходимое, она перебросила через руку пальто и шагнула к двери. Потом вернулась, подошла к Мареку и поцеловала его в щеку. В тусклом свете он еще больше напоминал ее умершего в гетто братишку.