Фабрика офицеров
Шрифт:
— Разрешите обратиться, господин капитан, — сказал фенрих Хохбауэр. Голос его звучал просительно и твердо одновременно.
Капитан Ратсхельм находился в своей комнате. Он сидел в кресле под торшером. Теплый, спертый воздух, с тяжелым запахом сгоревших угольных брикетов, разморил его. Он скинул мундир и немного распахнул рубашку. На ней ярко выделялись красные подтяжки. Носки он носил бело-серого цвета. Капитан излучал фамильярное добродушие.
Фенрих вежливо сказал:
— Надеюсь,
Капитан Ратсхельм изобразил преувеличенно великодушный жест. Он закрыл книгу, над которой клевал носом. Это был том военной истории, то самое место, где описывались битвы Фридриха Великого.
— Рад вас видеть у себя в любое время, фенрих Хохбауэр, как и любого другого, конечно. Именно для этого я служу здесь. Садитесь, садитесь ближе ко мне. Не хотите ли сигарету? Нет? Очень похвально. Курение — это признак нервозности. Я тоже не курю, точнее, очень редко, чаще всего в гостях. Но что вас беспокоит, мой дорогой? Что огорчает?
Хохбауэр опустился на стул рядом с капитаном. Он рассматривал жирную розовую грудь Ратсхельма и был склонен считать, что если капитан принял его в таком затрапезном виде, то это знак доверия. А может быть, даже еще больше — конфиденциальности?
— Господин капитан, очевидно, хорошо знает, — начал он доверительно, — в свое личное время я занимаюсь кое-какими частными делами, которые некоторым образом можно считать и служебными.
— Мне очень хорошо известно, и я приветствую это. Итак, докладывайте.
— Господин капитан! Принц Евгений был французом на австрийской службе. Граф фон Мольтке — датчанин, который одержал немало побед во славу Пруссии. Но нельзя ли в таком случае предположить, пусть даже гипотетически, что оба полководца в известном смысле были первыми, кто придерживался великогерманского и вместе с тем общеевропейского образа мышления?
— Превосходная мысль! — согласился капитан Ратсхельм. — Я тоже думал об этом. И нахожу, что выводы, которые вы, фенрих Хохбауэр, сделали, заслуживают самого пристального внимания. Ибо в конце концов дело идет не только о Германии и присоединенных к ней странах, но и о гораздо большем.
Хохбауэр благодарно улыбнулся. Некоторое время они беседовали в полном согласии на эту поистине неисчерпаемую тему. Увлекшись разговором, капитан положил по-приятельски руку на колено фенриха, что было явным признаком воодушевления, с которым велась беседа.
Но через некоторое время Хохбауэр сменил тему. Немного смущенно он признался, что не может толком разобраться в одном случае.
— Не знаю, смею ли я затруднять господина капитана?
— Только без этой фальшивой стыдливости, мой милый, — подбодрил Ратсхельм.
Хохбауэр рассказал о монокле фенриха, упавшем во время танца за декольте супруги командира. И поспешил добавить:
— Я, конечно, не прошу господина капитана выполнить за меня домашнее задание. Но должен признаться, что мне это задание показалось чрезвычайно странным.
— Хм, — задумчиво произнес капитан Ратсхельм, рассматривая свои носки.
— Нахожу все это, — продолжал
Ратсхельм кивнул. Он пытался вообразить: голые груди, трясущаяся белая женская плоть… Капитан тоже нашел это почти отвратительным. И, конечно, неэстетичным.
— В данном вопросе я согласен с вами, фенрих Хохбауэр. По-моему, ярко выраженное чувство стыда — это всегда признак высокой морали.
И они почувствовали себя почти счастливыми из-за того, что были единодушны в оценке этого случая. Тем не менее капитан в любой момент помнил о своих служебных заповедях. А одна из них гласила: в присутствии подчиненного никоим образом не упрекать офицера-воспитателя, не говорить о нем худого слова. В противном случае это означало подрыв дисциплины.
— Я благодарю вас, господин капитан, за понимание.
— Мой милый Хохбауэр, — сказал Ратсхельм, — я умею ценить доверие, которое мне оказывают подчиненные. И смею надеяться, что они будут так поступать и впредь. Ибо старый, испытанный девиз гласит: доверие за доверие. И соответственно: верность за верность! Понимаете, что я имею в виду?
Фенрих Хохбауэр кивнул. В данном случае ему не требовалось никаких дополнительных пояснений. Он сделал вид, будто от сильного волнения не может вымолвить ни слова. Между тем Ратсхельм застегнул рубашку, натянул мундир, обул сапоги. Сердечно, по-товарищески хлопнул Хохбауэра по плечу.
— Я не из тех, кто много обещает, — сказал капитан. — Но я кое-что предприму, в этом могу вас заверить.
— Разрешите поговорить с вами самую малость, капитан Федерс?
— Нет, — ответил Федерс, — меня здесь нет, во всяком случае, если и есть, то не для каждого.
Капитан Ратсхельм был начальником учебного потока и в этом качестве старался точно соблюдать правила игры. Он никого не обходил в докладах по служебной лестнице, если не имелось достаточно веских оснований для противного. И поэтому он решил начать с капитана Федерса, который был здесь преподавателем тактики.
Однако Федерс совсем не хотел, чтобы ему мешали. Он играл в бильярд — причем сам с собой. Это было приятное занятие: таким образом он выигрывал каждую партию.
— Я отниму у вас всего пару минут, — уверял Ратсхельм, — а речь идет об одном деле, о котором я просил бы вас никому не рассказывать.
— Ну ладно, Ратсхельм, я молчу.
— Я и не думал иначе, Федерс, — начал сварливо начальник потока. — Я полагаю: то, что мы сейчас обсудим, останется между нами. Служебная тайна, так сказать. Меня очень беспокоит обер-лейтенант Крафт. Серьезные сомнения относительно него. Его методы вызывают у меня недовольство, более того — отвращение. Его действия свидетельствуют о том, что он несерьезен. У меня возникло неприятное чувство: он высмеивает то, что для него должно было бы быть святым, во всяком случае — уважаемым согласно присяге. Давайте откровенно, Федерс. Что вы думаете о Крафте?