Факультет патологии

Минчин Александр

Сначала мне пришел в голову Пушкин (первая половина XIX в.), а потом Байрон (иностранная литература), он был удачней, но не сразу в голове родился. Группа засмеялась, не сдержавшись.

— Голубчик, а вы, если будете вести себя так и мешать мне, я вам песенку спою на экзамене.

Я рассмеялся:

— Очень приятно будет послушать. А что это значит?

— А вам потом расскажут, поинтересуйтесь на перемене, — и она выключила меня из внимания и из своего взгляда, поворотом головы, и опять взялась за

Билеткина.

— Ну что, допрыгался, — зашептала Ирка, — тому, кому она поет песенку на экзамене, это значит — двойка.

— Она что, серьезно это делает: поет!

— Я же тебе говорю, что она шизофреничка. Не выводи ее, пока не поздно.

— Разговоры, пожалуйста. Я повернулся.

— Опять вы, голубчик, разговариваете. Вы меня очень огорчаете.

— Вы же не даете мне вас развеселить, — говорю я.

— Что?!

— Потому вы и огорченная…

— Саш, — вскрикнула Ирка, — прекрати! Прозвучал звонок, и все стали выходить из класса.

Ирка повисла на мою руку и оттащила к перилам, откуда была видна вся круглая площадь и пол-института, середина здания у нас была пустая.

— Ты ненормальный, что ты с ней связался, она же больная, двух мужей уморила, а сама жива, уже пять лет как девственница, и только кафедра — ее жизнь, и литература.

— Хочешь, чтобы я попробовал? — спрашиваю я.

— Чего? — не понимает она.

— Ну… пять лет девственница…

— Да ну тебя. — Ирка смеется.

— Ты, кстати, у нас по мужьям, Ир, большая специалистка, так что я тебя послушаю.

Выходит Городуля и подходит ко мне:

— Саш, кончай себя так вести, с ней эти номера не проходят.

— Люб, ты куда шла?

— А что?

Я смеюсь.

Тут Ирка говорит (она всегда это говорила после того случая в Ленинграде):

— Ну, Любку вы не трогайте, Люба у нас — девушка. Саш, как тебе не стыдно, — и мягко улыбается.

Люба в чем-то была дура и не понимала, подкалывала ее Ирка или нет, и очень ее любила за это.

Люба смотрит на меня и говорит:

— Так что ты давай, веди себя по-другому. Смешно, брянские бляди учат меня, как вести себя.

И наконец сообразила.

— А я куда шла, туда и дойду, — парировала она неуемного агрессора.

Это меня.

Люба ушла, а Ирка смеется, чуть вниз не падает с третьего этажа.

— Ир, а ты чего смеешься, — говорю я, — такая же б…дь, как и она.

Особенно после той истерики на улице Герцена.

— Ну ладно, — Ирка надувается, улыбаясь, — положим, не такая же. Я тоже б…, но до Любки мне еще далеко, она профессиональная б…, а я любительница. Жалкая, больше говорю, чем делаю.

— А хотелось бы, да?.. — шучу я.

— Как тебе сказать… Ладно, пойдем в буфет попьем чая, а я съем пирожное, что-то сладкого хочется.

Мы идем в буфет, где вечно за всех плачу я, за Ирку тем

более, она мне как родная.

На следующий день, когда я приехал в институт, естественно, все, кто представлял из себя что-то, были не на занятиях. Билеткин опять стоял у памятника Троцкому, это их любимое место для бесед было («Беседы у Троцкого»), и я пошел послушать, что умного он изрекает на этот раз, снова, что нового принес в стены нашего неописуемого института.

— Здорово, Сашка, — сказал Боб, — давно не видел тебя!

Хотя видел меня он вчера — это у него привычка была такая.

Билеткин обнял меня и поцеловал, без этого он не мог обходиться.

— Ну, как дела насчет Революции, — сказал я, — под кем стоите?!

Троцкий глядел на нас, пришурясь. И тут Билеткин завелся (я ведь ему ничего не сказал…):

— Вот я тебе скажу:

Будь проклят Маркс, потому что он создал теорию;

Будь проклят Ленин, потому что он претворил ее в практику;

Будь проклят Дзержинский, потому что его длинно-польскими руками уничтожился весь цвет и ум России, вся интеллигенция;

Будь прокляты Фрунзе, Буденный, Ворошилов, так как они топтали народ его же армиями, созданными из голытьбы и дурачья, подавав им в руки винтовки;

Будь проклят Сталин, усатый дурак, сын сапожника, недообразованный недоучка, вовек ему в гробу не перевернуться;

Будь прокляты Свердловы, Троцкие, Орджоникидзе, Камо, Зиновьевы, Каменевы, Тухачевские, Радеки, потому что тоже к этому руку приложили — к Революции (забрали у народа все и не дали ему ничего, и пятьдесят шестой год это тянется);

Будь проклята эта дешевая проститутка Октябрьская Революция, которой Ленин вертел как хотел, как девкой трехрублевой с трех вокзалов, на пересечении Ярославского, Казанского, Ленинградского… Тщеславный, маленький, плюгавый, с сифилитическим началом, маньяк-фанатик… И не говори мне больше о Революции, а то я тебе откушу полноса.

Я потрогал свой нос. Я не хотел, чтобы Билеткин его откусывал. Он мне был дороже, чем революция, и я замолчал.

И хотя спор у Билеткина до этого шел с Бобом, кусать он почему-то мой собирался. У Боба, наверно, нечистый был; за очистку носа я ему еще не платил и с ним не договаривался.

Я же вам говорил, что Билеткин начитан чрезмерно. Я, например, не знал, что у Ленина сифилис был, так Билеткин успокоил: три раза, два из которых до второй стадии доходили, но залечивали однако. А тому, что говорит Билеткин, можно верить: он даже книги дореволюционных и послереволюционных медиков читал.

— Ты думаешь, почему у него Фаньки Каплан яду сил сопротивляться не было, — сифоном весь пропитан был. Так и не очухался.

Мы стоим и философствуем под памятником.

— Борь, но ты только херню не при, — думаю я вслух.