Факультет патологии

Минчин Александр

— Мы дойдем и попрощаемся, — говорю я, я всегда еще резче и глубже забираю и обычно иду в лоб, навстречу резкому, а редкому тем более.

Хотя, видит бог, как я не хочу этого.

— Ты же этого не хочешь? Или хочешь доказать, какой ты смелый? В этот раз…

Я смеюсь, мне нравится ее уверенность.

Мы идем в парк и садимся на скамейку у озера Новодевичьего монастыря. У нее красивый, очень длинный плащ, и мне нравится, что она в нем садится сразу, не разбирая.

— Скамейка

грязная, — хочется уколоть мне ее и — проверить.

— Какая разница, — уставше говорит она. Потом вскидывает свои глаза, покрашенные рукой тонкой художницы, и говорит:

— Ладно, мальчик, сначала я расскажу тебе про себя, кто я и что, а то иначе, я чувствую, не получится, а потом посмотрим. Может, тебе легче будет, а то ты напряжен очень, — понаболтали, наверно, всякого.

Я уже уверен в себе, я победил — когда она ждала, и теперь на своем коне, этакого гордого победителя. Фуу, чушь какая, почему я не могу быть проще, простым как сумерки, без выпендривания. Быть самим собой.

Она раскрывает рот и говорит:

— В принципе я блядь.

Я сильно стискиваю ее руку, хватая.

— Не надо, пожалуйста.

С коня я тут же соскакиваю.

— Давала и ложилась я под каждого, довольно? Я еще невыносимей сжимаю ее руку, я не хочу это слышать.

— Прошу… очень… не надо…

Меня потрясает, прибивая, ее откровенность: я не хочу это слушать, я боюсь, что это окажется правда, я — маленький мальчик… Не надо мне так сложно… Я не потяну.

Она глубоко вздыхает и успокаивается.

— Руку, — мягко говорит она.

— Что? — не понимаю я.

— Больно…

— А, да, — и только тут замечаю, что все еще неимоверно сжимаю ее кисть, тонкой руки, и отпускаю.

— Я не знала, что ты такой сильный…

— Это от волейбола, — смущенно отмахиваюсь я.

Она поворачивает мое лицо к себе, той рукой.

— Ты, наверно, и в другом должен быть сильный? — Что-то бесовское и игривое мечется, как искра, в ее глазах.

— Не надо, прошу тебя, так… — (Почему мне кажется, что мы с ней не сейчас встретились…)

Взор ее нежнеет.

— Я не знала, что ты и такой…

Вдруг лицо ее очень мягко наклоняется. У меня кружится от этого запаха голова. И ее губы сливаются с моими.

— Ты мне нравишься, — шепчет она, — я хочу, сейчас…

Потом она захватывает мой рот губами очень глубоко в себя, и минут пятнадцать я ничего не помню, не соображаю.

Пока она не отрывается.

Господи, где все мои устои. Правила, принципы. Куда-то они сразу подевались.

Она кладет мои руки себе под плащ и обнимает ими себя.

— Сейчас… — шепчет она.

— Это невозможно, день, люди…

Я не договариваю, она кусает мою шею, потом, к ней припадая, зацеловывает, как

бы в прощение.

Отклоняется, и глаза ее туманны, — и вдруг она делает движение, и в них — нет ни тумана, ни поволоки, ни желания.

— Ну, поигрались, мальчик мой, и достаточно. Ты думал, я такая же глупая и сопливая девочка с твоего курса, которая без ума от твоего носа и смотрит, не отрываясь, на тебя — лишь слово молви, и делает, как тебе хочется, и ждет по полчаса, где тебе угодно, да?

Я смотрю, не веря, ошарашенно на нее, какая злая; и все-таки, даже в злости, какое красивое по-своему, неординарное лицо.

Я поднимаюсь со скамейки, протрезвев, моментально, трезвею я всегда моментально (пьянею продолжительно, долго, с ней впервые — опьянев сразу).

Поворачиваюсь и ухожу, зная, что те пятнадцать минут ее поцелуя мне не забыть никогда.

Я иду, направляясь к мосту на насыпи, где ходят поезда, чтобы перейти на ту сторону, набережную Макарова, к себе домой.

В нашем доме — спасение.

Ах, как жаль, что она правда…

Я не хочу назвать это слово, ненавижу, — такая оказалась, — называю я. Я ухожу от той скамьи дальше и иду как-то.

Уже и мост. У самого моста кто-то дергает меня резко за руку. Опять, думаю, будут денег просить, которых нет у меня. Я поворачиваюсь, чтобы даже не драться, а сказать, впервые по-человечески, оставьте меня в покое. Я понимаю, что она не бежала бы за мной полнабережной, сказать извини, ах, какая я плохая, это не в этой жизни было, в той, другой, в начале XX века или в конце XIX.

Я поворачиваюсь — это стоит она. Смотрит широко раскрытыми глазами, потом бросается и повисает на шею, я сжимаю ее в дикой хватке, до хруста, все ее тонкие косточки. И только поражаюсь, как выдерживает она. Они. А она… целует меня как ненормальная. И мне страшно, приятно, и невесомо кружится тело душа, и в голове дрожит от ее запаха, божественного, и все умеющих губ.

Она останавливается, застывая. Проносится поезд, по насыпи громыхая, обычно все пугаются, кто первый раз, ощущение и впечатление, что он обрушится, но она не пугается и не отрывает свой, мною искусанный, рот. Отрываюсь я.

— Что ты теперь мне приятного скажешь? Поигрались, мальчик, и довольно?

— К тебе есть куда ехать?..

— Да, — отвечаю без других слов я.

Мы едем ко мне, я живу у консерватории, напротив, в старом розовом доме, на третьем этаже, два месяца назад уйдя из дома, и плачу из стипендии, которую получаю я.

Она тут же ловит такси, и по мановению ее руки, как волшебной палочки, оно останавливается. Он даже не спрашивает «куда» сначала, а сразу везет. Я называю, и только тут вспоминаю, что у меня нет денег.