Фальконер
Шрифт:
Услышав свист и крики, он поднял голову и увидел, как Джоди идет к его камере. Он пополнел. Похорошел. Он приближался к Фаррагату легкой, пружинящей поступью. Это порадовало Фаррагата: лучше, чем та вихляющая походка, которой шел Джоди, когда настроится на секс, — тогда казалось, что его бедра ухмыляются, точно тыква на Хэллоуин. Вихляние напоминало Фаррагату о плюще, а плющ, как он знал, надо тщательно культивировать, чтобы он не разрушил каменные стены, башни, церкви. Плющ может уничтожить целый собор. Джоди вошел в камеру и поцеловал Фаррагата в губы. Присвистнул только Петух Номер Два.
— Прощай, любимый, — сказал Джоди.
— Прощай, — сказал Фаррагат.
Он был в смятении, быть может, он плакал, ведь теперь он мог заплакать над убитой кошкой, над разорванным шнурком, на бейсбольном поле из-за подачи, которую невозможно поймать. Он поцеловал Джоди страстно,
Тайни объявил отбой в восемь и, как всегда, пошутил насчет «кто рано встает…» и онанизма. И конечно, он сказал, что хочет, чтобы его ребята были красивыми в день приезда кардинала. В девять он погасил свет. Телевизор остался включенным. Фаррагат лег и заснул. Проснулся он от рева воды в бачке и тут же услышал гром. Сперва он обрадовался: звук показался ему приятным. Грохот грома как будто подтверждал, что небеса — это не бесконечность, а крепкая конструкция: купол, ротонды, арки. Но потом он вспомнил объявление, где было написано, что в случае дождя визит кардинала не состоится. Ему стало страшно при одной мысли о том, что ночной гром обещает длинный дождливый день. Не одеваясь, он подошел к окну. Да, этот голый человек боялся. Если пойдет дождь, не будет ни побега, ни кардинала — ничего. Сжальтесь же над ним, попытайтесь понять его страхи. Он одинок. У него забрали любовь, мир — все. Он хочет увидеть кардинала в вертолете. Со слабой надеждой Фаррагат думал о том, что гром может принести все, что угодно: холодный фронт, теплый фронт, ясный радостный день, когда воздух такой прозрачный. И тут начался дождь. На тюрьму изливались потоки воды. Однако через десять минут все закончилось. Гроза сжалилась и ушла на север, а к забранному решеткой окну долетел резкий запах, какой бывает после дождя. Его длинный-длинный нос всегда чутко улавливал этот аромат, и тогда Фаррагат кричал, махал руками, наливал себе выпить. Теперь пришло мгновенное воспоминание об этой первобытной радости — только воспоминание, потому что радость убивала решетка. Он вернулся в постель и заснул, слушая, как с навесов сторожевых вышек капает дождевая вода.
Фаррагат получил, что хотел: день несравненной красоты. Будь он на свободе, он бы смело сказал, что абсолютно счастлив. Настал праздник, день финального матча, поход в цирк, четвертое июля, регата; и, как и полагается в такой день, расчет был чистым, холодным и прекрасным. На завтрак — на средства диоцеза — им подали по два куска бекона. Фаррагат отправился за метадоном, и даже очередь из наркоманов — этот жалкий хвост человечества — излучала радость. В восемь каждый встал у двери своей камеры, все побритые, в белых рубашках и, судя по дикому смешению запахов, наполнявших блок Д, кое-кто намазал волосы гелем. Тайни всех проверил, и наступило неизменное на каждом празднике, перед каждым мероприятием ожидание.
По телевизору показывали мультфильмы. Слышно было, как в других блоках охранники с армейским прошлым свистят в свистки и орут на заключенных, пытаясь спешно вколотить им в головы военную выучку. Было чуть больше восьми, кардинала ждали к полудню, но некоторых заключенных уже вывели во двор. Солнечные лучи испытывали прочность тюремных стен, но двора они коснутся только в полдень. Петух и Рогоносец играли в кости. На волне метадоновой радости Фаррагат легко переносил ожидание. Время — его хлеб, в тюрьме оно перестало быть враждебным, он плывет в потоке времени, словно рыба в реке, а время — грациозно, как свет, — медленно ползет по блоку Д. Сидя на краешке койки, Фаррагат пытался читать. Вот он: человек сорока восьми лет на койке в тюрьме, куда несправедливо был заключен за братоубийство. Человек в белой рубашке, сидящий на краешке койки. Тайни засвистел, и они снова встали по стойке «смирно» у дверей своих камер. Они проделали это четыре раза. В пол-одиннадцатого заключенных построили парами и вывели в коридор, где они встали в начерченный известью кружок с буквой «Д».
Солнечные лучи почти добрались до двора. Да, день выдался великолепный. Фаррагат подумал о Джоди: если у него не получится, что будет? Месяц взаперти, карцер или еще семь лет за попытку побега? Вроде бы о побеге знают только двое: он и помощник капеллана. Тайни потребовал тишины.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал он. — Две тысячи придурков в одном дворе — уследить не так-то просто. Сегодня на сторожевых вышках снайперы и, как вы
Тайни похлопали, и большинство помочилось. Фаррагат думал о том, что есть какой-то универсальный закон, по которому работает мочевой пузырь. В это короткое время они все идеально понимали друг друга. Затем заключенные сели.
Кто-то проверял микрофон. «Раз-раз. Проверка. Раз-раз…» — звук был резкий и со скрипами. Время шло. Слуга Господень оказался пунктуален. Без пятнадцати двенадцать скомандовали «Смирно!», и заключенные вытянулись по струнке. Послышался рев двигателя — то отражающийся от холмов, когда вертолет пролетал низко над ними, то приглушенный в речных оврагах: то тихо, то громко, над холмами, над оврагами — этот звук открывал для них очертания земли за тюремными стенами. Наконец вертолет показался над двором: небесная колесница выглядела не изящнее, чем стиральная машина, но это не имело значения. Вертолет медленно приземлился, во двор вышли три служки, епископ в черном и сам кардинал — то ли Бог даровал ему небывалое чувство собственного достоинства и красоту, то ли диоцез избрал его за эти качества. Он поднял руку. На пальце сверкнул перстень — знак духовной и политической власти.
— Я у шлюшек видел получше, — прошептал Петух Номер Два. — Ни один скупщик не даст больше тридцатки. Последний раз, когда я брал ювелирный, я сбагрил все за…
Все обернулись и сердито на него посмотрели. Петух заткнулся.
Пурпурные одежды кардинала казались символом жизни и чистоты, а его вертолет — таким необыкновенным, что одна мысль о мятеже умирала, не успев зародиться. Приподняв полы сутаны, он вышел из вертолета. Он не напоминал женщину, вылезающую из такси, но был похож на кардинала, покидающего свою небесную колесницу. Он перекрестил собравшихся, стараясь охватить всех одним жестом. Заключенные замерли в благоговении. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Фаррагат хотел помолиться за счастье сына и жены, за безопасность любимого, за душу покойного брата, хотел просить Господа о просветлении, но из всей путаницы слов он извлек только одно: Amen. «Amen», — прошептала еще тысяча голосов, и этот гул торжественно разнесся над тюремным двором.
Заработал микрофон — так хорошо, что все услышали препирательства.
— Вы первый, — говорил начальник управления начальнику тюрьмы.
— Нет, вы — отвечал тот.
— Здесь написано, что вы.
— А я сказал: начинаете вы, — рассердился начальник управления.
Начальник тюрьмы вышел вперед, преклонил колени, поцеловал перстень кардинала, встал и произнес:
— Охранники, заключенные, мои заместители и я сам — мы все глубоко признательны Вашему Преосвященству за то, что вы, не жалея жизни и здоровья, решили предпринять столь опасное путешествие и посетить реабилитационный центр Фальконер. Я невольно вспомнил, как, когда был маленьким, отец после долгой поездки вытаскивал меня, спящего, из машины и нес на руках к дому. Для него это была нелегкая ноша, я ценил его доброту и был ему благодарен. Такие же чувства я испытываю и сегодня.
Раздались аплодисменты, удивительно похожие на звук волн, бьющихся о камни. О чем говорят волны — никому не известно, но было ясно, что эти аплодисменты означали вежливое спасибо. Лучше всего Фаррагат помнил аплодисменты, которые слушал снаружи — за стенами театра или церкви. Четче всего он слышал аплодисменты именно как посторонний, когда ждал летним вечером на парковке конца действа. Его всегда потрясало и глубоко трогало, как люди — такие разные и враждебные друг другу — смогли сговориться об этом знаке одобрения и радости. Начальник тюрьмы передал микрофон начальнику управления. У него были седые волосы, серый костюм и серый галстук — весь его вид напомнил Фаррагату серые картотеки в чопорных офисах далеко-далеко отсюда.