Фальшивомонетчики
Шрифт:
Во время его речи мне показалось, что у него тоже не все в порядке; он продолжал, все больше возбуждаясь:
– Все, что госпожа Лаперуз делает в жизни шиворот-навыворот, она приписывает мне. Все ее суждения превратны. Слушайте, я дам вам наглядное пояснение моей мысли; вы знаете, что изображения внешнего мира получаются в нашем мозгу в опрокинутом виде и там уже нервный аппарат их выпрямляет. Так вот – у госпожи Лаперуз нет такого аппарата. У нее все остается вверх ногами. Можете себе представить, как это тяжко.
Он испытывал явное облегчение от этих объяснений, и я решил не прерывать его. Он продолжал:
– Госпожа Лаперуз всегда очень много ела. И вот представьте, она уверяет,
Он перевел дыхание и продолжал в каком-то лирическом порыве:
– Я в восторге от упреков, которые она мне делает!.. Так, когда она страдает от ломоты в пояснице, я жалею ее. Тогда она обрывает меня и, пожимая плечами, говорит: "Пожалуйста, не притворяйтесь, будто у вас есть сердце". Все мои поступки и слова объясняются желанием причинить ей страдание.
Мы сидели; но он то и дело вскакивал и тотчас же садился, охваченный каким-то болезненным возбуждением:
– Можете себе вообразить, что в каждой из этих комнат есть ее мебель и есть мебель моя! Вы только что слышали, как она говорила о своем кресле. Она обращается к приходящей горничной, когда та делает уборку: "Нет, это стул барина, не троньте его". И когда однажды я по рассеянности положил нотную тетрадь на ее столик, госпожа Лаперуз швырнула ее на пол. Уголки переплета сломались… О, долго так продолжаться не может… Но слушайте…
Он схватил меня под руку и понизил голос:
– Я принял меры. Она постоянно грозит мне, что, "если я буду продолжать", она найдет пристанище в богадельне. Я прикопил некоторую сумму, которой должно хватить на ее содержание в Сент-Перин; говорят, это одно из лучших заведений. Те несколько уроков, что я еще даю, почти не приносят мне дохода. Скоро мои ресурсы иссякнут; мне пришлось бы тогда прикоснуться к этой сумме, а я не хочу. Тогда я принял решение… Это произойдет через каких-нибудь три месяца. Да, я наметил дату. Если бы вы знали, какое облегчение я испытываю при мысли, что каждый час отныне приближает меня к ней.
Он сидел, наклонившись ко мне; теперь склонился еще ближе:
– Я отложил также несколько ценных бумаг. О, не бог весть что, но большего сделать не мог. Госпожа Лаперуз не знает об этом. Они в моем письменном столе, в конверте на ваше имя, с соответствующими распоряжениями. Могу я рассчитывать на вашу помощь? Я ничего не смыслю в делах, но один нотариус, с которым я говорил, сказал, что ренту можно будет выплачивать непосредственно моему внуку, вплоть до его совершеннолетия, и что тогда он вступит во владение ценными бумагами. Я подумал, вас не очень затруднит, если я попрошу вас, в качестве старого друга, понаблюдать, чтобы все это было исполнено? Я так мало доверяю нотариусам! Может быть, даже, для моего спокойствия, вы согласитесь взять с собой этот конверт сегодня?… Да, не правда ли?… Сию минуту я принесу его вам.
Он вышел, по обыкновению семеня, и вскоре снова появился с большим конвертом в руках.
– Извините, что я запечатал его, это для формы. Возьмите.
Я взглянул на него и прочел под моей фамилией каллиграфически выведенную надпись: "Вскрыть после моей смерти".
– Скорее спрячьте его в карман, чтобы я знал, что он в безопасности.
Я часто испытывал такие торжественные минуты, когда всякое человеческое чувство может уступить у меня место какому-то почти мистическому трансу, своего рода восторгу, под действием которого мое существо превосходит себя или, точнее, освобождается от эгоистических привязанностей, как бы отрывается от самого себя и обезличивается. Тот, кто не испытал этого, не может, разумеется, понять меня. Но я чувствовал, что Лаперуз понимает это. Всякий протест с моей стороны был бы бесполезен, показался бы мне неприличным, и я ограничился крепким пожатием руки, которая была в моей. Глаза его странно блестели. В другой руке, в которой только что был конверт, он держал другую бумагу.
– Я написал здесь его адрес. Потому что теперь я знаю, где он. Саас-Фе. Знаете такое место? Это в Швейцарии. Я искал на карте, но не мог найти.
– Да, – отвечал я. – Это маленькая деревушка подле Сервена.
– Очень далеко отсюда?
– Не настолько, чтобы я не мог добраться туда в случае надобности.
– Как! Вы бы сделали это?… Ах как вы добры, – пробормотал он. – Ну а я слишком стар. Кроме того, я не могу из-за матери… Все же мне кажется, я… – Он замялся, подыскивая слово, затем закончил: – Я охотно отправился бы туда, если бы мог его повидать.
– Мой бедный друг… Я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы привезти его сюда. Вы увидите маленького Бориса, обещаю вам.
– Спасибо… спасибо… – Он порывисто сжал меня в объятиях.
– Но обещайте мне не думать больше о…
– Ах, это другое дело, – сказал он, резко прерывая меня. И, словно желая помешать моим возражениям, отвлекая мое внимание, поспешно перевел разговор на другую тему: – Представьте себе, что недавно мать одной из моих прежних учениц вздумала сводить меня в театр! Это было около месяца тому назад. Шел утренний спектакль в "Комеди Франсез". Уже более двадцати лет, как я не переступал порога театрального зала. Давали «Эрнани» Виктора Гюго. Вы знаете эту вещь? По-видимому, спектакль был сыгран очень хорошо. Публика была в восторге. Я же невыразимо страдал. Если бы меня не удержали приличия, никогда бы я не высидел до конца… Мы сидели в ложе. Друзья мои старались успокоить меня. Я готов был обратиться к публике. Ах как они могут? Как они могут?…
Не поняв сначала, на что он, собственно, негодовал, я спросил:
– Вы сочли, что актеры плохи?
– Разумеется. Но как решаются ставить подобные мерзости на сцене?… А публика аплодировала! И в театре были дети, дети, которых привели с собой родители, зная содержание пьесы… Это чудовищно. И это в театре, который субсидирует государство!
Негодование этого превосходного человека развеселило меня. Я чуть было не расхохотался и возразил, что не может быть драматического искусства без изображения страстей. В свою очередь он возразил мне, что изображение страстей фатально подает дурной пример. Так мы спорили какое-то время; я сравнил тогда патетический элемент драмы со вступлением духовых в оркестре:
– Например, это вступление тромбонов, которым вы так восхищаетесь в симфониях Бетховена…
– Но я вовсе не восхищаюсь этим вступлением тромбонов! – вскричал он с необыкновенной горячностью. – Почему вы хотите заставить меня восхищаться тем, что меня волнует?
Он дрожал всем телом. Нота негодования, почти враждебности в его голосе была для меня неожиданностью и, казалось, удивила его самого, потому что он продолжал более спокойно:
– Заметили ли вы, что современная музыка стремится главным образом к тому, чтобы сделать сносными и даже приятными известные аккорды, которые мы изначально считали диссонансами?