Фам-фаталь из-под Смоленска

Сакевич Лёля

Или вот это:

…Как уст румяных без улыбки,Без грамматической ошибкиЯ русской речи не люблю.Быть может, на беду мою,Красавиц новых поколенье,Журналов вняв молящий глас,К грамматике приучит нас.

Это

написал Пушкин, что-то из его нового, неопубликованного. Я с ним общался, будучи проездом в Одессе. Повторюсь, милая Софья Михайловна, как бы я не любил и не чтил это несомненное дарование, но в вопросе о женском образовании с Александром Сергеевичем не согласен. Женщина, если она ценит гениев своей родины, если она любит свой язык – это сокровище, коему нет равных. И вы – такая…

Софи восторженно просияла и дотронулась до руки Пьера, отчего тот вздрогнул.

– Каховский, вы тоже любите этого волшебника?! Боже, Пушкин гений, он бог, он творец! О, я в восторге от него!

Пьер жалобно сглотнул и прошептал:

– Счастливец… Как же я ему завидую…

– …И снова она твердит о нашем шустром Сверчке! Я с вами, любезные мои! – раздался рядом голос Михаила Александровича. Он с неожиданной прытью отложил книгу и подсел к беседующим, в глазах его появился заинтересованный блеск. – Вы слышали, что Сашу сослали в деревню? Мальчишка снова слишком увлекся! Он всегда был крикун и мятежник, но, говорят, у него нашли какие-то невероятные, просто невозможные стихи!

– Отец, неужели ты присоединился к нам и отвлекся от своих Буало, Мольера и Монтеня? – засмеялась Софи.

– А так же от Расина, Корнеля и Фенелона, моя дорогая, – улыбнулся отец и поцеловал дочь в лоб. Потом поморщился и указал глазами на певицу: – Когда еще наша сирена замолчит, а так хоть намечается занимательный разговор…

– Михаил Александрович, вы сказали «сверчок», я не ослышался? – удивленно поднял брови Каховский.

Софи рассмеялась:

– Так называли Пушкина в «Арзамасе», литературном кружке, в котором отец тоже принимал участие.

Салтыков мечтательно вздохнул и тоже расплылся в улыбке:

– Вяземский у нас тогда был «Асмодеем», Блудов – «Кассандрой», Денис Давыдов звался «Армянином», и у меня был свой титул почетного гуся. Кстати, иногда я даже имел честь вести протокол заседаний. Веселые были деньки! Василий Андреевич Жуковский, он же «Светлана», шутливым тоном создал особую атмосферу в нашем кружке. Такую, что заставляла нас всех творчески фонтанировать, делать нашу критику над человеческими глупостями острой, но неназойливой. Ах, Петр Григорьевич, скажу я вам, любезный мой, что теперь бы не поняли, с какой целью создавался наш кружок. «Читать друг другу стишки, царапать друг друга критическими колкостями» – так было записано в шутливом уставе, – Михаил Александрович вздохнул и нахмурился: – Покуда кружок наш не превратился в общество… Вы знаете, сейчас это модно – вступать в различные общества и вести пропаганду того, о чем совсем не следовало бы и упоминать… А согласитесь, увещевать с помощью светлейших в империи умов несложно и весьма эффективно. Мы все были в «Арзамасе» слишком разные и разделила нас, увы, политика. Точнее, диаметрально противоположные взгляды на нее.

Каховский сощурился:

– Вы, Михаил Александрович, хотите сказать, что Пушкин тоже имел некие неосторожные воззрения и именно поэтому его нынче сослали? Признаюсь, мне он не показался серьезным человеком. Да, он гениальный поэт, но притом ловелас отменный и бретер, каких мало.

Софи хихикнула в веер, а отец согласно закивал:

– Точная характеристика для сорванца, Петр Григорьевич, точная. Не знаю, во что именно Сверчок сейчас встрял, скажу без обиняков – мог, разумеется,

мог! Но в этой связи я должен сказать в оправдание «Арзамаса»: именно благодаря нашему кружку этот алмаз стал бриллиантом! Именно у нас талант этого зеленого юнца отшлифовался и юноша превратился в гения! Благодаря таким учителям, как Василий Андреевич, Пушкин стал Именем. Пусть, и гонимым в данное время. Но я уверен, что ненадолго. Пары од хватит, чтобы государь вернул его.

– Таких, как ода «Вольность»? – иронично поднял бровь Пьер.

Софи не читала этой вещи, но увидев реакцию отца – тот побагровел и насупился – поняла, что стоит прочесть, ведь любопытно же. Вероятно, в бумагах дядюшки эта ода может отыскаться, он всегда считался человеком радикальных взглядов.

– Нет, юноша! – строго заметил отец. – Такие оды ведут по одной дороге – в Сибирь. И не следует, если, разумеется, вы имеете планы на будущее, читать подобные вещи и обсуждать их в приличном обществе!

Каховский посерьезнел, выпрямился и сквозь зубы процедил:

– Любезный Михаил Александрович, по-видимому, вы сами прочли сию оду. И потому понимаете, что невозможно не восхищаться словами этими, и не поддерживать автора:

Питомцы ветреной судьбы,Тираны мира, трепещите!А вы – мужайтесь и внемлите,Восстаньте, падшие рабы!

Каково, а? Кстати, смею заметить, я уже не мальчик, так позвольте мне самому решать, каких я должен придерживаться взглядов, и каковы мои планы на будущее!

Софи скривилась – глупый Пьер, нельзя в таком тоне разговаривать с ее отцом! Салтыков падок на лесть, его легко задобрить, но подобной нахальности он никогда не простит. Михаил Александрович с каменным лицом встал, молча отошел к креслу у камина и демонстративно уткнулся носом в книгу. Причем, держал он ее довольно долго вверх ногами; после с кресла раздалось недовольное восклицание, и книга была перевернута.

– Ну вот, теперь неделю будет дуться, – прошептала Софи, а Пьер махнул рукой и тоже прошептал:

– Мне все равно, Софья Михайловна. Пусть хоть весь свет на меня обидится, лишь бы только вы глядели ласково.

Софи хихикнула и легонько пожала ему руку. В этот момент – к слову, совсем не вовремя – Катерина закончила выступление. Со стороны отчаявшихся слушателей раздался стон счастья, и они громогласно и совершенно искренне зааплодировали.

* * *

Через несколько дней Каховского провели в полутемную комнату, напоминающую имперскую библиотеку – она была сплошь уставлена книжными шкафами. Пьер огляделся: книги были повсюду, они громоздились не только в шкафах, но и на большом дубовом столе и даже возвышались стопками на полу. Лишь одна стена была свободной от книг – на ней красовался монументальный портрет дамы в полный рост, властный взгляд которой казался несколько знакомым. Тут же полыхал камин, с неслыханной для августа щедростью отапливая и без того нехолодное помещение.

В кресле у камина сидел молодой мужчина, лет тридцати двух-трех. В одном жилете (полковничий мундир висел на спинке кресла), с распахнутым по-домашнему воротом сорочки. У его ног, прямо на полу, положив головку на его колени, примостилось нежное создание – прелестная девушка, юная и свежая, как цветок. Мужчина задумчиво перебирал ее густые локоны – сцена сия была будто вырезана из французского романа, но, тем не менее, казалась столь естественной и интимной, что заставила Каховского несколько стушеваться.