Фанфан-Капкан
Шрифт:
— А он зачем? — забеспокоился Феофан.
— Леший его знат, — отрезала мать, — прогнала я его, баламута. Прибегал ругаться.
— На кого?
— Не на меня же, чего мне с им, со свистком.
— Значит, на меня?
— Ну!
Феофан наспех оделся, сполоснул лицо, завтракать не стал, хотя мать и понуждала. Не до завтрака. На душе ворочалась тревога. Побежал прямо к плотине.
То, что он увидел, резануло ножом по сердцу.
Плотины уже не было. Экскаватор вычерпывал из воды последние железяки, камни, грунт, рушил остатки его труда, доламывал, дотерзывал его давнюю мечту — восстановить Белое озеро.
Суетились вокруг мужики, человек пять. Среди
На подошедшего Феофана все обернулись почему-то разом и замолчали. Даже экскаватор перестал работать. Юдин злой, рот перекошен, крикнул, не отходя от экскаватора:
— У тебя, говорят, разрешение имеется на это безобразие?
Даже имени не назвал.
— Нету у меня никакого разрешения, — тихо сказал Феофан.
— Нет, так судить будем! Ответишь нам!
Феофан молча махнул рукой и пошел прочь.
Его догнал Колька Назаров, пошел рядом.
— Ты это брось! Зря ты связался с этим самодуром. Он тебе за собрание мстит…
— Эх, люди! — горько сказал Феофан. — Что за народ, а! Бездумные все… Озеро же гибнет, а они…
Колька с ним дальше не пошел, отстал, вернулся назад, доламывать плотину.
Феофан сел на озерный берег, меж мелкого, выбивающегося из земли осинника, где еще совсем недавно плескалась вода. Затем лег на траву лицом вниз.
Беспалый
Ox и медведя развелось в этом году, ох и развелось! И откуда их столько взялось в один-то год? Сбежались с других мест, что ли? Как клопы, например. Их в одном доме чем-нибудь посыплешь, они в другой кидаются и кусаются, изголодавшиеся по свежей кровушке, с еще большим остервенением.
А может, просто год такой урожайный на медведя выдался? Бывают же года урожайные на морковку, на клубнику. Почему же не может быть на медведя? Трех коров задрали, шутка сказать. Вроде и меры предпринимали всякие: перестали выгонять буренок на дальние летние пастбища, на старые пожни, стали держать их в прилесках да кулигах, навязали им на шеи колоколец, чтобы отпугивали медвежью братию. Теперь не стадо — колокольный оркестр, сопровождаемый мычаньем. Пастушьего голоса теперь не слышно — все перебивает разноголосье бубенцов.
И что бы вы думали! Не помогло. Только оплошает какая-нибудь рогатая Ласточка или Певунья, сунется в клеверный травостой, впадающий углом в лес, и пожалуйста — из-за куста на нее вываливается громадный и могучий хозяин леса. Только бубенчик последний раз звякнет, и все — нет коровенки!
А уж в лесу самом и говорить нечего, сплошные страхи. Особенно под осень, когда пошла, повалила ягода, грибы да прочая благодать. Народ хлынул в чащу за таежными дарами с кузовами, с пестерями. И нате вам! То тут, то там следы медведя, помет, а то и сама морда лохматая из-за дерева высунется. Тогда крику, визгу — не приведи господи, баба в одну сторону, мишка в другую — не известно, кто кого больше испугался. Чего уж говорить о неподготовленном и темном лесном обитателе. А уж рассказов, да приврут еще…
Бабка Калинична кудахтала в деревенском магазине:
— Ой, женочки, вот беда-то, ведь чуть меня ушкуй-от не
Была бабка худа до крайности, низкоросла и костиста, и народ поэтому сомневался.
— Нужна ты ему очень, Аграфена Калинична, он бы кого помасластей избрал для продовольствия.
Но Калинична шуток не воспринимала, видимо и впрямь перенесла серьезную стычку с лесным хищником, рассказывала:
— За малиной вчерась пошла, женочки, в Бревенник. В куст-от залезла, копошусь в ем, а малин-та ядреняшша, хорошашша, стрась, увлеклась я, ягоды кладу да кладу в туесок. Потом слышу, о! Кто-то в кусту-то с другой-от стороны шамкат. А я и вниманья-то не обрашшаю, думаю, Васька Беляев, хто ешшо, он намедни собирался в Бревенник-от, кладу да кладу, ем да ем.
Тут Калинична заговорила вкрадчиво, глаза зазыркали по сторонам. Народ в очереди замер, приготовился к кровавой развязке.
— А Васька-то все ко мне да ко мне, ближе да ближе, думаю, чичас физию высунет, дак и поздоровкаюсь с ним.
И бабка замолчала, поправила платочек. Народ взвыл, народ желал кульминации. Все понимали уж, что «физия» будет не Васьки Беляева. И Калинична все сделала как надо. Она переложила матерчатую авоську на локоток, выставила вперед, как страшные когти, сухонькие свои пальчики и продолжила с леденящей душу интонацией, причем жуть в этой интонации нарастала с каждым словом.
— Ну он и высунул мордию-то свою, змей, высунул и смотрит на меня, глазами хлопает. Рыло — во! — Калинична расставила руки во всю ширину. — Приблазнилось сперва-та — леший-батюшко, а перекреститься не могу, руки отнялись. Нет, женочки, гляжу — у того-то, у лешака-та, физия человеческая должна быть, так, кто видел, дак бают, а тут-то — эко шерсти-то, ведмедь, гляжу. Я ка-ак завижжу, женочки. — И Калинична в этом месте действительно звонко взвизгнула, отчего все еще больше напугались, а кто-то нервно хохотнул. — А он, радемой-от, как взнялся на задни лапы-то да надо мной-то пакши-то свои вытянул, дак я так и пала, думала — вот смертушка-та мне и встретилась.
Бабка замолчала, мелко перекрестилась, встревоженный за нее народ стал интересоваться:
— Не тяпнул он тебя, Калинична?
Хотя народ, конечно, понимал, что если бы это произошло, то беседа эта вряд ли бы состоялась и на бабке были бы надеты не сандалеты, как сейчас, а, скорее всего, тапочки белого цвета.
— Не-е, гляжу, а уж и нету его, паразитика, только в лесу стрешшало.
Феофан Павловский в этом году работал на сальнице. Что такое сальница? Это внушительных размеров сарай, в котором принималась и обрабатывалась добытая рыбаками на тонях нерпа, морской заяц-лахтак.
Сальница стояла на морском берегу сразу за деревней. В деревне ее ставить нельзя было: обработка морского зверя дело вонючее, тяжелый, приторный запах всегда стоял вокруг сальницы плотной стеной.
Феофан пошел на эту работу поневоле. Еще в начале лета крепко приболела мать — Домна Павловна, а он — единственный сын, куда тут деваться, пришлось отказаться от сельдяной и семужьей путины и быть возле матери. Председатель в ситуацию вошел, сказал: «Бери сальницу», — оказал таким вот образом доверие. В общем, все ничего, и Феофан не чуждался никакой работы — это подтвердит каждый, но здесь — больно уж замарашиста. Идешь по берегу домой и чувствуешь сам — воняет от тебя, как от ропака — нерпичьей тушки. Но переболеет же мать, поднимется в конце концов — женщина крепкая, и тогда снова — вольный воздух дальних тонь, веселый и дикий морской берег, серебряная семужка… В общем, он верил во временность своего нового занятия и не унывал…